— А ты веришь, что там, в ризнице, с Бероуном действительно произошло нечто необычное?
— Должно было произойти, как же иначе? Мужчина не отказывается от карьеры и не меняет круто всю свою жизнь просто так.
— Но случилось ли что-то в реальности? Только не спрашивай меня, что такое реальность. Я имею в виду реальность в том смысле, в каком реальны, например, эта машина, ты, я. Не был ли это самообман? Может, он был пьян или под действием наркотика? Или он действительно пережил нечто сверхъестественное?
— Маловероятно для добропорядочного действующего члена АЦ,[30] каковым он, несомненно, являлся. Этого скорее можно ожидать от персонажей романов Грэма Грина.
— Ты говоришь так, будто во всем этом есть нечто отдающее дурным вкусом, эксцентричностью, даже дерзостью, — заметила она и, помолчав, спросила: — Если бы у тебя был ребенок, ты бы его крестил?
— Да. А почему ты спрашиваешь?
— Значит, ты веришь во все это — в Бога, в Церковь, в религию.
— Я этого не говорил.
— Тогда зачем?
— В моей семье всех крестили на протяжении четырехсот лет, а то и больше. В твоей, полагаю, тоже. Непохоже, чтобы это причинило нам какой-нибудь вред. Не вижу причины, по которой я должен стать первым, кто нарушит традицию; во всяком случае, пока у меня нет определенного предубеждения против нее, — а у меня его нет.
Не это ли так ненавидела в отце Сара, подумала Кейт, — ироничную отстраненность, настолько высокомерную, что человек не дает себе труда даже задуматься над убеждениями другого?
— Значит, все дело в принадлежности к определенному классу? — спросила она.
Он рассмеялся:
— У тебя все упирается в принадлежность к определенному классу. Нет, дело в семье, в почтительности к родителям, если хочешь.
Стараясь не смотреть на него, она отчеканила:
— Я едва ли тот человек, с которым уместно говорить о почтительности к родителям. Я незаконнорожденная, если ты не знал.
— Не знал.
— Что ж, спасибо, что не стал убеждать меня, будто это совсем не важно.
— Это касается только самого человека. В данном случае — тебя. Если ты считаешь, что это важно, — значит, это важно.
Внезапно Кейт почувствовала к нему почти симпатию. Взглянув на веснушчатое лицо под копной рыжих волос, она попыталась представить его в часовне колледжа. Потом вспомнила собственную школу. В Анкрофтской единой средней, разумеется, преподавали религию. Для школы, в которой учились дети двадцати разных национальностей, это было важно и целесообразно как средство против расистских предрассудков. Школьники очень скоро усваивали, что можно позволить себе любое непослушание, леность и тупость, если ты крепок в этой основополагающей доктрине. Ей пришло в голову, что все религии одинаковы: религия значит для тебя то, что ты хочешь, чтобы она значила. Выучить все это нетрудно — определенный набор банальностей, мифов и формул. Религия нетерпима, но предоставляет оправдание за избирательную агрессию: свою неприязнь к людям, которых ты не любишь, можно трактовать как моральную доблесть. Кейт предпочитала притворяться, будто эта с детства внушенная доктрина не имеет ничего общего с холодной яростью, которая охватывала ее, когда она сталкивалась с чем-то для нее неприемлемым — с непристойными граффити, нецензурной бранью, агрессивным отношением к азиатским семьям, страшащимся покинуть свои забаррикадированные дома. Если уж необходимо, чтобы школа прививала какие-то моральные убеждения и создавала иллюзию общности, то, на взгляд Кейт, антирасистский дух был ничем не хуже других идеалов. И что бы она ни думала о более абсурдных проявлениях религии, непохоже, чтобы та приводила человека к странным видениям в какой-то занюханной ризнице.
7
Дэлглиш решил один отправиться в субботу после полудня на встречу с Ноланами в их суррейском доме. При обычных обстоятельствах он поручил бы это Массингему и Кейт или даже сержанту-детективу с напарником, и он заметил удивление во взгляде Массингема, когда сообщил ему, что не нуждается ни в свидетеле, ни в человеке, ведущем записи. Но сама поездка могла оказаться небесполезной. Если как-то связывать убийство Бероуна с самоубийством Терезы Нолан, то все, что можно узнать о девушке, от которой в настоящее время осталась лишь фотография в полицейском архиве — бледное детское лицо под сестринским капором, — могло быть важным. Дэлглишу требовалось поместить этот смутный призрак в телесную оболочку живого человека. Но поскольку для этого приходилось потревожить ее дедушку и бабушку, пребывающих в глубоком трауре, он решил сделать это хотя бы максимально деликатно. Визит одного полицейского офицера, конечно, легче вынести, чем визит двух.
Но была и еще одна причина, по которой он хотел поехать туда один. Ему требовалось хотя бы час-другой провести в тишине и одиночестве, а это был законный предлог уехать из Лондона, из конторы, от вездесущего телефона, от Массингема и всего отдела, от невысказанной критики начальства, считавшего, что он, Дэлглиш, привносит таинственный смысл в пусть трагическое, но ничем не примечательное самоубийство и убийство, что все они попусту тратят время на охоту, обреченную оказаться безрезультатной. Ему необходимо было хоть на короткое время сбежать от беспорядка на собственном письменном столе и давления важных персон, чтобы взглянуть на дело незамутненным, непредвзятым взглядом.
День выдался теплый, но ветреный. Рваные облака тащились по лазурному небу, отбрасывая прозрачные тени на осеннее жнивье. Он ехал через Кобхем и Эффингем. Съехав с шоссе А-3, он направил свой «ягуар» в «ручеек» и опустил крышу. После Кобхема он ощутил, как в его загазованные легкие ворвался насыщенный осенний запах сосны и древесного дыма, ветер трепал волосы. Вдоль поросших травой опушек белели узкие проселочные дороги, бегущие через суррейские леса. Потом лес неожиданно кончился, и взору открылась широкая панорама южного Даунса и Суссекса. Ему захотелось, чтобы дорога под колесами сделалась прямой и пустынной, чтобы исчезли все дорожные знаки и он мог, нажав на акселератор, мчаться вечно, отрешившись от всех забот, навстречу этому душистому осеннему ветру, свистящему в ушах, чтобы тот навсегда выдул из его памяти и стер из внутреннего зрения вид крови.
Дэлглиш почти страшился окончания путешествия, но оно наступило неожиданно скоро. Миновав Шир, он обнаружил, что едет вверх по короткому склону, и, достигнув высшей точки, увидел слева от дороги окруженный дубами и серебристыми березами и отделенный от дороги нешироким садом ничем не примечательный викторианский особняк с написанным на белых воротах названием «Дом ткача». Ярдах в двадцати за ним дорога расширялась, и он плавно припарковал «ягуар» на песчаной обочине. Когда мотор заглох, тишина показалась оглушающей — не было слышно даже птичьего гомона, — и Дэлглиш с минуту сидел неподвижно, изнуренный, словно только что прошел через наложенное им самим на себя тяжкое испытание.
О своем визите он предупредил по телефону, поэтому полагал, что его ждут. Но все окна были закрыты, из трубы не шел дым, и весь дом казался тягостно затаившимся, не покинутым, но намеренно отгородившимся от внешнего мира. Сад был унылым, без малейших признаков «лохматости», свойственной всякому загородному саду. Все растения росли рядами — хризантемы, осенние ромашки, георгины, — а между ними тянулись овощные грядки. Но сорняков не наблюдалось. Два крохотных газончика по обе стороны от входа выглядели нестрижеными и заросшими. Вместо звонка на двери висел железный молоточек в форме подковы. Дэлглиш тихо стукнул им, догадываясь, что хозяева и так уже услышали звук мотора, но дверь открылась лишь спустя минуту.
— Миссис Нолан? — сказал он и протянул ей визитку, по обыкновению, чувствуя себя назойливым коммивояжером. Она едва взглянула на карточку и, отступив в сторону, впустила его. На вид ей было ближе к семидесяти — мелкокостная женщина с заостренным беспокойным лицом. Глаза навыкате, такие же, как у ее внучки, смотрели на Дэлглиша с выражением, которое было слишком хорошо ему знакомо: сначала смесь настороженности и любопытства, потом облегчение и, наконец, нормальный человеческий взгляд. На ней был серо-голубой кримпленовый костюм, широкий в плечах, с плохо подшитым подолом. На лацкане воротника красовалась круглая брошь из разноцветных камней, оправленных в серебро, оттягивавшая тонкую ткань. Дэлглиш догадался, что это не было обычным субботним одеянием хозяйки — она приготовилась к его визиту. Вероятно, она была из тех женщин, которые привыкли встречать все жизненные невзгоды и трагедии при параде — посильная дань гордости и вызов перед лицом неведомого.
Квадратная гостиная с единственным окном показалась Дэлглишу типичной скорее для лондонского предместья, чем для затерянного среди лесов дома в глубокой провинции. Она была аккуратная, очень чистая, но безликая и довольно темная. Старинный камин был заменен новым, отделанным под мрамор, с деревянной полкой, и снабжен электрическим нагревателем — сейчас в нем горела лишь одна спираль. Две стены были оклеены мрачными обоями с рисунком из роз и фиалок, две другие — светлыми в синюю полосу. Тонкие неподшитые занавески висели лицевой стороной наружу, свет просачивался в комнату сквозь узор из похожих на луковицы красных роз и кружевного плетения плюща. По обе стороны камина стояли два современных кресла, посередине комнаты — квадратный стол и четыре стула. На дальней стене был подвешен на кронштейне большой телевизор. Никаких журналов и книг, кроме «Радио таймc» и «ТВ таймc», в комнате не было. Единственная картина — безвкусный офорт «Святое Сердце» над камином.
