даже незнакомой, стал подобен зайцу, преследуемому беспощадной командой.
Но как случилось, что Гарри Болтон, который досаждал своими проявлениями изнеженности, показал в нашей лондонской поездке столь несомненные вспышки духа и неукротимый нрав, как он сам мог теперь дойти до почти пассивного восприятия оскорблений и презрения? Возможно, его дух с течением времени был сломлен. Но я не берусь это объяснить, мы – любопытные существа, как всем известно, и у всех людей есть свои жизненные зигзаги, идущие вразрез с общим направлением их путей и настолько внешне противоречащие самим себе, что только тот, кто создал нас, способен разъяснить их.
Глава LI
Эмигранты
После первой непогоды, заставшей нас в море, прошли периоды встречного и попутного ветра, главным образом первого, однако внимание к встречному ветру осталось в прошлом, когда однажды после трёх дней туманов и дождей утром радостно взошло солнце, и нам открылся Чистый Мыс. Слава Богу, мы уже были вне непогоды, выразительно прозванной «Погода канала», и в последний раз должны были ясно увидеть восточное полушарие, а всё остальное было широким океаном.
«Земля, хо!» – раздался крик, как только с северной стороны вырос тёмно-фиолетовый мыс. На этот крик прибежали ирландские эмигранты, срочно открыв люк и решив, что сама Америка уже под боком.
«Где она? – кричал один из них, даже взбежав на бушприт. – Это она?»
«Эй, а не очень ли она напоминает старую Ирландию, разве нет?» – сказал Джексон.
«Совсем нет, сладкий мой, и сколько времени пройдёт, прежде чем мы доберёмся туда? Сегодня вечером?»
Ничто не могло сравниться с разочарованием и горечью эмигрантов, когда им, наконец, сообщили, что земля на севере оказалась их собственным родным островом, который после их отъезда в последние три или четыре недели назад, предшествующих отправлению корабля из Ливерпуля, снова находился поблизости, и случилось это после столь многодневного недавнего путешествия из Мерси, а «Горец» всего лишь подарил им вид на родной дом, откуда они и начали свой путь. Они были самыми простыми людьми, которых я когда-либо видел. Они, казалось, не имели соответствующего представления о расстояниях, и им Америка, должно быть, казалась расположенной на реке. Каждое утро некоторые из них выходили на палубу, чтобы увидеть, насколько мы приблизились, и один старик стоял в течение многих часов подряд, глядя прямо с борта, как будто в любой момент он мог увидеть Нью-Йорк, в то время как мы, возможно, ещё были на удалении в две тысячи миль и шли, кроме того, против встречного ветра.
Единственное, что иногда отвлекало этого бедного старика от его серьёзного поиска земли, было случайное появление бурых дельфинов возле борта, тогда он выкрикивал во весь голос: «Смотрите, смотрите, вы, дьяволы! Посмотрите на великих морских свиней!»
Наконец эмигранты начали думать, что судно играло с ними в обманку, и оно направлялось в Ост-Индию или в некую другую дальнюю страну. И однажды ночью Джексон пустил слух, разошедшийся среди них, что Риг поставил целью отдать их варварам и продать всех в качестве рабов, но хотя некоторые старухи почти поверили ему и среди детей последовал большой плач, всё же мужчины лучше понимали, можно ли верить такому смешному рассказу.
Из всех эмигрантов мой итальянский мальчик Карло казался наиболее спокойным. Он лежал весь день на баркасе в мечтательном настроении, загорая и смотря на море. Ночью он мог достать орган и играть в течение нескольких часов к восторгу поддерживавших его путешественников, которые благословляли его и его орган снова и снова и платили ему за его музыку, выставляя еду. Иногда, когда ночь была особенно лунная, к Карло приходил стюард с просьбой из кают отправиться на квартердек и развлечь господ и леди.
На борту был скрипач, о котором я ещё расскажу, и иногда по настойчивым просьбам каютных обитателей он был вынужден объединять свою музыку с музыкой Карло, но это было только дважды или трижды, поскольку этот скрипач считал себя стоящим значительно выше других пассажиров третьего класса и не очень представлял себе, как играть для незнакомцев. И он просто стирал свои локти, пока люди, ему абсолютно неизвестные и к чьему благосостоянию он не испытывал ни малейшего интереса, не приходили в хорошее настроение. И это потому, что по большей части господа и леди больше желали танцевать под его музыку, чем под орган моего маленького итальянца.
Это был самый любезный орган в мире, поскольку он мог сыграть любую мелодию, которая требовалась, Карло нажимал и вытягивал кнопки из слоновой кости с одной стороны и таким способом получал желаемые звуки.
Правда, некоторые строгие каютные джентльмены оказывались недовольны тем, что те или иные звуки неточно соответствуют нотам Генделя или Моцарта, и некоторые леди, чей разговор я подслушал, говорили о том, как они бросали свои цветочные букетики Марии Малибран в Ковент-Гардене и уверяли внимательного капитана Рига, что орган Карло совсем ни на что не годен и вызывает ужасный шум.
«Да, леди, – заявил капитан с поклоном. – Я, с вашего позволения, полагаю, что орган Карло, должно быть, потерял свою мать, поскольку он визжит как поросёнок, бегущий за своей свиноматкой».
Гарри сердила такая критика, и всё же все эти люди из кают были готовы танцевать под музыку бедного Карло.
«Карло, – сказал я однажды ночью, когда он шёл с квартердека после одной из этих морских кадрилей, что имела место во время моей вахты на палубе. – Карло, – сказал я, – что господа и леди дают тебе за игру?»
«Гляди!» – И он показал мне три медных британских медали и бляшки – три английских пенса.
Обычно каждый раз, когда мы обнаруживаем в себе неприязнь к какому-либо человеку, то должны иногда с небольшим подозрением отнестись к самим себе. Возможно, поэтому в естественной антипатии, с которой почти все моряки и пассажиры третьего класса относились к каютным обитателям, присутствовала, по крайней мере, одна причина моего не очень доброжелательного к ним отношения.
Да, так, возможно, и было, но тем не менее на этот раз я позволю природе пойти собственным путём и резко объявить здесь, что, как ни крути, но моё заветное чувство к этим каютным пассажирам было сродни презрению. Не потому, что они оказались каютными пассажирами – отнюдь, – а только потому что они в большинстве своём оказались самыми мелочными, скупыми, злыми мужчинами и женщинами, что когда-либо пересекали Атлантику.
Один из них был стариком в грубом пальто с широкими полями, его нос был похож на бутылку портвейна, он мог стоять целый час на своих широко расставленных ногах, засунув руки в глубокие карманы своих бриджей, как будто у него там было два монетных двора, печатающих гинеи. Внешне это был отвратительный старик, холодный, жирный, с желеобразными глазами, и жадность, бессердечность и чувственность отпечатались на всём его облике. Казалось, что он всё время производил некие вычисления в уме, решая задачи с долларами и центами: его рот, сморщившийся и застывший по углам, был похож на кошелёк. Если ему будет суждено умереть, то его череп стоит превратить в копилку с прорезью между зубов.
Другой обитатель каюты был лондонец средних лет в смешном коротком пальто-кокни с парой полукруглых шлейфов: в нём он выглядел так, как будто приседал из-за качки. Он носил пятнистую косынку, короткий, небольшой пламенно-красный жилет и полосатые штаны, очень тонкие, как ноги телёнка, но очень объёмные в талии. В нём не было ничего выдающегося, кроме его платья, поскольку у него было такое бессмысленное лицо, что я не могу его припомнить, хотя у меня осталось неопределённое впечатление, что оно выглядело в то время так, как будто его владелец сосал свиноматку.
Среди остальных были также два или три щегольски одетых молодых приятеля, они всё время
