работали они лучше; видимо, работа освобождала их от тяжких мыслей и напряженного ожидания. Они все больше уходили в себя и стеснялись проявлять свои чувства.
На самом деле давление внешних обстоятельств, стирая индивидуальность если и не начисто, то оставляя совсем мало различий между людьми, дает и обратный эффект: внутри себя каждый стал осознавать собственную личность гораздо острее, выделяя себя из общей массы людей, которые становились не более чем просто «другие». Загадочность собственного бытия стала волновать каждого гораздо сильнее, ведь необходимо было самому заглянуть в эту бездну непознанного, искать опору, зацепку, одну за другой проверять их и отбрасывать, если они рассыпались или рушились. Угроза внезапной смерти, уходя в безвозвратное прошлое, переставала существовать, и это заставляло делать очередное усилие, чтобы получить очередную сомнительную отсрочку. Если ты не уверен в себе, можно ли быть уверенным хоть в чем-то?
Проблема, стоявшая перед каждым из них — хотя не каждый мог и хотел ее осознать, — касалась не столько смерти, сколько утверждения собственной воли перед лицом смерти. И как только суть проблемы становилась понятной, выяснялось, что ее невозможно разрешить окончательно, а решение есть непрерывный процесс. Смерть лишь ставит предел влиянию одного фактора, а покой — другому; но в действительности ни то ни другое не влияет на природу самой проблемы.
Ни у Берна с Шэмом, ни у Мартлоу не было достаточной подготовки, чтобы выполнять обязанности связистов, на передовой их задействовали не только в качестве посыльных, но и для выполнения прямых обязанностей личного состава роты. Однажды Берн отправился в дозор в составе подразделения под командованием мистера Финча, младшего офицера роты. Еще не стемнело, но в густом тумане они подобрались к линии проволочных заграждений противника и только приступили к ее обследованию, как послышался звук шагов. Мистер Финч, отчаянно жестикулируя, подал сигнал «всем замереть».
«Ach, so!»[133] — донеслось из тумана, и наискосок в направлении их траншеи из тумана показались смутные силуэты немецкого патруля. Затаившись и приготовившись стрелять или работать штыком, они следили за неверными тенями, удалявшимися в туман. Противник был в очевидно невыгодном положении с точки зрения освещенности. Находясь выше по склону и не предполагая, что между ним и собственной траншеей может оказаться группа англичан, немцы смотрели только вперед, не ожидая опасности с флангов. Берну подумалось, что даже легкий вздох выдаст их с головой. Из последних сил сдерживая дыхание, он вдруг понял, что того и гляди расхохочется.
Вражеский дозор растворился в тумане, толком из него и не показавшись, и когда даже чуткое ухо перестало улавливать звуки шагов, мистер Финч обернулся через плечо и, усмехнувшись, жестом приказал им следовать за собой. Они прошли еще немного вдоль проволоки, а затем заспешили к своей траншее, миновав развалины амбара. По всей видимости, когда-то это была глинобитная постройка из тех, где самым прочным элементом является печная труба. Она почти сравнялась с землей, но закопченные кирпичи, не только битые, но и размолотые почти в труху, все еще сопротивлялись полному уничтожению и громоздились подковообразной кучей в несколько футов вышины. Даже с близкого расстояния это можно было принять за небольшой холмик на ровной местности.
По возвращении они были очень довольны собой. И обрадовались еще больше, узнав позже, что немецкий отряд, разведывавший в тумане их проволочные заграждения, был обстрелян и отступил. О потерях, впрочем, известно не было. Единственное, о чем жалели, так это о запрете мистера Финча атаковать немцев; если б не он, они бы уж дали жару. Узнай об их недовольстве мистер Финч, он бы только улыбнулся и промолчал, поскольку и сам был весьма доволен. И к тому же не по годам мудр.
Дождь продолжался почти беспрерывно, лишь изредка уступая место волнам тумана да заморозкам, участившимся с приходом ноября. Эстафетный пост в Колинкампсе был снят, и донесения теперь доставлялись из траншей прямо в Курсель. Во время очередного пребывания в траншеях Берн был прикомандирован к Бригаде и разместился в одной из палаток прямо за штабом. В ней стояла единственная кровать — деревянная рама с натянутой противокроличьей сеткой, и Берн положил на нее свои вещи, тем самым заявляя право собственности. Вскоре в палатку зашел здоровенный шотландец, в дальнейшей беседе заявивший, что родом он из Пиэргеда[134], как будто каждый был обязан знать эти места. Он с большим недовольством посмотрел на вещи Берна на кровати.
— Здеся я занял место тот раз, — возмутился он.
— Да ну? И ты думаешь, тебе всегда будет такая пруха? — с любопытством поинтересовался Берн.
Заметная разница в манере разговора, казалось, усиливала непонимание. Берн демонстративно вытянул ноги и, полулежа на предмете спора, зажег сигарету в ожидании продолжения. Громадный шотландец уселся на землю и, порывшись в своем ранце, извлек газетный сверток. Это оказался весьма серьезный кусок сливового пирога, который он разрезал пополам, одну половину, снова завернув в газету, убрал, а вторую разделил на две части и протянул один кусок Берну.
— Спасибо, — сказал Берн, взяв протянутый кусок.
Главное непреодолимое препятствие в разговоре с шотландцем состоит в невозможности убедить его в том, что англичанин говорит по-английски. Но Берн угостил его сигаретой, и они теперь курили в состоянии, которое можно было бы определить как дружелюбное молчание. Тут прибыл еще один шотландец, и на этом смена Берна закончилась.
В тот же вечер он снова встретил на передовой человека из «Пиэргеда». Оба возвращались в бригаду с ночными рапортами и, выйдя из траншеи, сделали небольшой крюк, огибая восточную часть Колинкампса, затем миновали позиции нескольких батарей, у каждой тускло светилась крошечная лампочка, подвешенная на винтовочном шомполе. Перевалив гребень холма, немного спустились по обратному склону и решили передохнуть и выкурить по сигарете. Они уселись под деревом, на удивление не пострадавшим от обстрелов, и прислонились спинами к стволу. Докурив, громадина-шотландец поднялся.
— Давай-ка здеся не засидеться, паря! В это дерево они обстрелять час ночи.
Берн негромко хмыкнул, поглядев на часы, до часа ночи оставалось около минуты. Они двинулись к дороге. До нее оставалось всего несколько ярдов, когда тяжелый снаряд разорвался в полуметре от дерева, и от него остались только щепки. В изумлении глянув друг на друга, они поспешили вниз по дороге.
