С горьким чувством прощания набрал Башлыков штабной номер, которым не пользовался второй год. Назвав код и позывные, он произнес только одну фразу:
— Вторник, десятого июля, без посредников, — и повесил трубку.
Звонок был пустой, никому не нужный, но Башлыков по-прежнему оставался в душе суворовцем и почитал воинскую дисциплину, как вторую мать.
11
Тягость навалилась под утро. Вдовкин понял, что улыбнувшееся ему счастье тоже было воровским. И в любви, и в жизни больше не было у него перспективы. Когда по воле образованных неандертальцев, вдруг воплотившейся в новый большевистский эксперимент, качество жизни резко пошло на убыль, когда их геополитический и экономический бред неожиданно превратился в будничную реальность, его поначалу даже развлекал этот любопытнейший с научной точки зрения процесс биологической мутации общества, но сознание упорно возвращалось к привычной схеме бытия, где добро в конечном счете торжествовало, а зло подвергалось преследованию. Он по-прежнему верил, что моральный закон в мире незыблем, а борьба за существование, даже в том виде, как она описана Дарвином, протекает под неусыпным контролем Божьего ока. Так и получилось, что задремал он в гнилом, политическом отстойнике, каким было в пору коммунистов российское государство, а очнулся в уголовной зоне, где верховный пахан для забавы сочинял народу конституцию, а великое множество мелких паханчиков неутомимо делило разбойничью прибыль, оборудовав для воровских малин самые престижные здания столицы.
Все прежние понятия в этом новом мире неузнаваемо сместились, и достоинство человека по негласному закону теперь определялось только рублем. Пробуждение Вдовкина, увы, ничуть не напоминало пробуждение Гулливера. В то хмурое утро, на грани сонной печали он наконец-то осознал себя еще большим пигмеем, чем те, кто денно и нощно с пеной у рта вопили о рыночном рае, как недавно они же разглагольствовали о равенстве, братстве и любви к людям. Его собственное нравственное пигмейство было столь потрясающим, что он успел продать не только скудный запас ума, но и родного отца. Перспектива была одна: доживать остаток дней в дерьме, как в брачном наряде.
Ему стало страшно, и он разбудил лежащую рядом женщину:
— Таня, давай уедем в Торжок прямо сегодня.
Таня Плахова умела разговаривать во сне.
— У меня с собой ничего нет. Все вещи на квартире. А туда пока нельзя, ты же знаешь.
— Через месяц-два все утрясется. Зачем нам сейчас какое-то барахло? Махнем налегке.
— Глупый! Тебе приснилось что-то?
— Да нет, ничего особенного… Мечтал стать Нобелевским лауреатом, а заделался барыгой. Обидно немного.
Таня обняла его, ткнулась носом в плечо.
— Как же ты матушку оставишь? Она же совсем беспомощная.
— Когда мужчине под пятьдесят, самое время начинать все заново. Так ведь поступают японцы. На роковой черте они поворачивают вспять. Меняют фамилию, место жительства, род занятий. Вообще отсекают минувшую жизнь. Как бы умирают для всех. Это нормально, разумно. Прекрасный обычай. К старости столько мусора нависает на подошвах, ногу трудно поднять. Да и душе пора отмякнуть.
— Ты не в Японии, дорогой, — напомнила Таня.
— Это чисто символический, ритуальный уход. Скорее не уход, а возвращение к самому себе. Тебе тоже не повредит, Танечка. Ты запуталась не меньше меня.
— Я не сама запуталась. Меня запутали. Умишко слабенький, поманили калачиком, я и побежала.
Она прижалась к нему теснее. Любимый страдал, а она знала лишь один способ помочь ему. Бедные японцы могут не догадываться, что спасение не в бегстве, а в женщине. В ее тисках. Судорога любовного забвения исцеляет, как удар электричества.
Вдовкин не поддался на очередную лечебную процедуру. Голый, стараясь не шуметь, чтобы не потревожить Валентину Исаевну, пошлепал на кухню звонить.
Он дозвонился до Алеши, но трубку, как обычно, сняла Настя.
— Передай, пожалуйста, мужу, — сказал Вдовкин. — что я передумал. Он поймет.
Настя не успела ответить, вмешался муж по отводному проводу.
— Я-то понял, старина, это ты чего-то не сечешь. Передумывать некогда. Пушка заряжена, курки взведены.
С облегчением Вдовкин почувствовал, что Алешин магнетизм не действует по телефону.
— Алеша, прости, если можешь. Я сегодня же бегу из Москвы.
— Перебздел, что ли? Стыдно для такого сокола.
Вдовкин подумал, слушает ли Настя их разговор?
Впрочем, какое это имеет значение.
— Я для этих дел не гожусь. Чего рыпаться? Выше головы не прыгнешь. Я уж так перекантуюсь потихоньку. Руки-ноги целы, на хлеб заработаю. Тут не в страхе суть. Хотя и это есть, конечно.
— А в чем?
— В программе, Алеша. Моя психика закодирована на другую программу. От этого никуда не денешься. Программу перестроить нельзя. Это клеточный уровень. Ты обознался.
— Нет, не обознался. Это ты себя не знаешь. У тебя замах приличный. С кулачками на кодлу попер. Тебя хлебушком не прокормить, к икорке потянешься. Это ты сейчас смирный, потому что сдрейфил. Такие минуты у всех бывают. Это ничего, это пройдет, не бери в голову. Отдохни хорошенько, завтра поговорим.
Как ни странно, Алеша не злился, не пугал, не психовал, отнесся с пониманием. Так точно сам Вдовкин разговаривал в прежние времена с дочерью, когда она блажила, а он увещевал ее хорошо учиться и мыть руки перед едой.
— Подумай о Тане, — добавил Алеша. — Она хоть и деревенская, а привыкла к достатку. Ей красиво жить не запретишь… Женя, ты слушаешь?
— Да, конечно.
— Денька два тебе дам или даже три. Больше ждать не могу. Обстоятельства. Подберу другого башковитого. А жаль. Ты годишься.
— Чем уж я тебе так приглянулся?
— Своей программой, — Алеша усмехнулся в трубку, а Вдовкину помнилось, что очутился рядом. — Блатная шелупонь скоро отсеется. В тебе лакейства нету, а это главное. Бояться нечего, поверь. Удальца пикой не остановишь. Так Федор Кузмич завещал. Три дня потерплю, ничего. Слышишь, Женя?
— Слышу, — сказал Вдовкин. — Спасибо за дружбу, Алеша.
Он вернулся в спальню, бодро объявил:
— Все, точка. С криминалом покончено. Все концы в воду. После завтрака смотаемся к Деме в больницу, попрощаемся — и на вокзал. В Торжок так в Торжок. Да хоть в Шепетовку. Лишь бы из Москвы. Надоело. Точка!
Он был не в себе, Таня это видела. Что-то в нем догорало, неведомое ей. Она сладко потянулась под простыней. Он не в себе, но он с ней. Ее первый и единственный мужчина, слабенький, как новорожденное дитя. Она спрячет его в дальнем ухороне, закидает подушками и много дней подряд будет кормить с ложечки. Потом он окрепнет.
С ним в больницу не поехала, отпросилась в парикмахерскую. Вдовкин уступил неохотно, у него глаза горели, как у чахоточного.
— В Торжке разве нет парикмахерской? — спросил подозрительно.
— Я должна приехать домой красивой.
Валентина Исаевна радовалась за них. Она решила, что они собрались в отпуск или за грибами. Но никак не могла смириться с сыновьим двоеженством.
— Вы хоть его урезоньте, — обратилась к Татьяне. — Вы женщина хорошая, я не против вас. Но как же быть с Раисой? Она тоже не мертвая.
Таня Плахова не пошла в парикмахерскую, она поехала домой. Трудно было представить, что у Серго нет других забот, как день за днем отслеживать ее квартиру. Она устала бояться. Страх, как и все другие чувства, имеет свои пределы. Ей хотелось подать весточку Винсенту, если он был жив. Пригвоздив к полу, он освободил ее от страха. Она была благодарна ему.
В квартире был такой разор, словно по ней прошелся Мамай. Но это было не внове Плаховой. Неприятно было только то, что один из мамаев, может быть, сам Пятаков, навалил посреди комнаты на ковре огромную кучу. К зловойной куче была приложена остроумная записка: «То же будет и с тобой, подлюка!»
Налетчики перерыли квартиру, перебили, что смогли, но до заначки в ванной, за трубой не добрались. Там в пластиковом пакете Таня прятала две тысячи долларов и несколько золотых побрякушек. Было там колечко с камушком, которое тянуло, пожалуй, еще тысячи на четыре. По меркам Торжка она могла считать себя богатой женщиной.
Таня накидала в две большие сумки кое-что из одежонки, белье, уцелевшую парфюмерию. Собралась скоро, потом пошла на кухню и вскипятила чайник. Посуда тоже была вся перебита, и на кухонном столе навалена еще одна куча говна, но поменьше и уже без всякой записки. Таня представила, как задорно ржали пятаковские жеребцы, придумав это озорство, и пожалела их, убогих. Им она тоже была благодарна. В их мире она долго, упорно пыталась обустроить свою судьбу, и вот он попрощался с ней, своим истинным ликом.
С оловянной кружкой, куда налила кофе, вернулась в комнату и уселась в кресло так, чтобы не видеть элегантный пятаковский сувенир на ковре. Она глядела в окно и глотала кофе, слезы и дым. Она не хотела вспоминать, но вспомнила бедную подружку Алису. Как давно это было. У Алисы теперь все в порядке. Она четвертый год в психушке. Суицидная мания. С полгода назад Таня последний раз ее навестила. Алиса была жизнерадостна, остроумна, спокойна и готовилась к десятой попытке. Первые девять ей не удались, но от них остались следы. Нежные кисти Алисы украсили изящные голубые шрамы, а головка после повреждения позвоночника кокетливо перекосилась набок. Во время третьей попытки на воле она неудачно выбросилась из окна с пятого этажа. В тот раз Алиска, как никогда, была близка к заветной цели. Целую неделю ее мучили в реанимации, возвращая к свету дня. Потом поместили в психушку и держали под неусыпным надзором. Курс электрошока, серии мощных инъекций и смирительная рубашка сделали свое дело: последующие попытки Алиса предпринимала как бы понарошку, как бы в знак протеста, включая сюда и погружение в миску с супом. Зато она накопила солидный опыт конспирации. Ее нынешняя смиренность умиляла даже бывалых санитаров. Прежде чем пройти в палату, Таня Плахова поговорила с лечащим врачом, и он сказал, что случай с Алисой не вызывает у него никаких сомнений. Ее можно выписывать хоть сегодня. Это большая победа медицины над ослабевшим человеческим рассудком. Будь его воля, сказал врач, он выписал бы ее и раньше, но существуют неукоснительные правила, которые приходится соблюдать. По этим правилам больная останется в больнице еще, по меньшей мере, на год. Хотя она вполне здорова и даже, может быть, здоровее, чем он сам. Получив от Тани в подарок конверт с полусотней долларов, врач растроганно признался, что вообще не относит суицидальный синдром к шизофреническому ряду. Скорее это здоровая реакция нормального человека на все мерзости жизни. Вы даже не представляете, сказал врач, какое огромное количество людей мечтают покончить с собой, но их удерживает неосознанное чувство греховности рокового шага. А также мешает страх перед погружением в неведомый мир. Что касается Алисы, то она, слава науке, полностью излечилась и, по его прикидкам, проживет еще лет сто без всяких дурных посягательств.
