Когда мы спустились к броду, отряд Диона уже перешел; люди смотрели друг другу раны, а пленников вытолкнули на середину. Дион подъехал и молча сидел на коне, глядя а них сверху вниз.
— Псы египетские! Это ж сиракузцы, — сказал я Рупилиусу.
Рупилиус лишь наклонился и сплюнул в пыль. Потом толкнул коня вперед, и я поехал за ним.
Едва подъехали поближе, из отряда раздались крики его товарищей. Понять я смог не много; только ругань в адрес сиракуцев, и что идут на Леонтины. При этом Рупилиус не стал больше ждать, рванулся к Диону, спрыгнул с коня и — словно пёс, проплывший от Пирея до Саламина, чтобы найти хозяина своего, — сказал:
— Господин мой, Авлус Рупилиус вернулся к службе.
— Привет тебе, Рупилиус, — ответил Дион. — Но похоже, что служить нам с тобой больше некому.
Больше я ничего не услышал: окружили солдаты и стали спрашивать, уж не сиракузец ли я. Так у змеи спрашивают, ядовитая она или нет. Я рассказал им, кто я такой; солдаты в друзьях с актерами, если только нет веской причины врагами быть; а когда они узнали, что я даже и не сицилиец, — заговорили разом. В результате я выяснил, что Гераклит (чьё имя никто не произносил без ругани) снова предложил на Собрании раздел земли. Дион снова заявил, что это несвоевременно; и тогда народ, с которым заблаговременно поработали, проголосовал за то, чтобы от главного командования его отстранить. Это разъярило его войска, освиставшие вновь выбранных генералов. Тогда Гераклит заявил, что это частная армия, которую содержат за счет города, чтобы привести Диона к тирании; и предложил, чтобы жалованья им не платили (а уже должны были за пять месяцев). Предложение прошло на ура.
— Тогда мы им сказали, пусть они целуются со своим Архонтом, — добавил кто-то, — и забрали генерала из этого дерьма. И счастье, что он с нами.
Вмешались еще другие; рассказывали, что фракция Гераклида предложила им гражданство — вот уж подарочек, право слово! — даже заплатить обещали, если они бросят Диона… Да подавитель вы своим серебром, крысы позорные!.. А они пойдут куда угодно — в Египет, в Персию, Галлию или Вавилон — и будут сражаться под Дионом. Они в Северную Африку пойдут и колонию там организуют… Злы были настолько, что соображали не очень.
— Но вы уже ушли, — удивился я. — С какой стати тот бой?
Снова начались проклятия; разобраться было сложно.
— Генерал принял это слишком спокойно; так они решили, что он испугался…
— Демагоги хотели его захватить…
— За пятки хватают, словно дворняжки…
— … да мы еще из города не вышли, стоило копьями по щитам постучать — все обделались с испугу…
— Дион нам не позволил их трогать…
— Выгнали, как козла отпущения в горы, сучьи дети…
— Наверно, ихние матери над ними посмеялись, — вот они и пошли еще раз попробовать…
— Ты оставайся; посмотришь, что мы сделаем с этими…
Показывали им опущенные большие пальцы, обещали всякие ужасы, а те выли и тянули руки.
Дион был всё там же; высокий человек на высоком коне. Выглядел он не старше, чем в Афинах; скорее моложе; загорелый, похудевший, быстрый, — бронзовый воин на бронзовом коне, статуя победителя. Именно статуя: хочешь — любуйся; а разговаривать с тобой он не станет. Что-то в его лице сказало мне, что выкладываться он больше не станет ни для кого. Нет смысла; ничего не приобретается; а мысли свои он выскажет, когда и если сам захочет. Меня он увидел и кивнул головой; но спрашивать, что я там делаю, не стал. Ему и без того было о чем подумать.
Рупилиус до сих пор стоял возле него, с нетерпением:
— Господин мой, когда ты будешь в Леонтинах, мой дом — твой дом. Гостевая комната у меня отличная, прохладная, вот Никерат скажет…
Вмешался другой офицер:
— Ты опоздал, Авлус. Неужто ты думаешь, никто не предложил генералу гостеприимства своего? Он мне пообещал эту честь.
Греки, составлявшие большую часть армии, одобрительно заворчали. Сами они участвовать не могли, поскольку были с материка; главным образом аргивяне, что на стольких Играх борьбу выигрывают, а с ними коринфяне и суровые аркадские горцы.
— Спасибо, Рупилиус, — сказал Дион. — Разговоры отставить, я встречу парламентеров.
От дальней толпы сиракузцев шли двое, размахивая зелеными ветвями. Дион никого не послал их встречать, а просто сидел на коне и смотрел, как они подходят. Солдаты стояли, опершись на копья, молча как приказано; но видно было, что их трясет.
Парламентеры подошли бочком; а солдаты делали всё, чтобы их посильней запугать: мечи свои поглаживали и всё такое. С мрачным раболепием, те попросили позволения забрать своих убитых; тем самым признавая, по законам войны, за кем осталась победа.
— Забирайте, — ответил Дион.
Они еще чего-то подождали, но больше он не сказал ни слова. Лошадь его дернулась нетерпеливо, он от них отвернулся… Они прокашлялись и спросили, не будет ли он столь милостив, чтобы назначить выкуп за пленных.
Снова наступила пауза; солдаты переговаривались в полголоса; а Дион рассматривал парламентеров, как прежде пленных. Потом показал на кучу щитов, подобранных вслед за беглецами:
— Я слышал, незадолго до того, как его выдавили из внешнего города, Дионисий разоружил горожан из страха перед восстанием. Но вы пришли с оружием. Кто вам его дал?
Они переминались с ноги на ногу. Я глянул на щиты; коринфская работа, такие сразу узнаешь. Солдаты взревели яростно… Но тут я его понял.
— Тихо! — сказал он снова. — Идите и забирайте этих людей. — Показал на пленников, тянувших шеи чтобы лучше слышать. — Я сиракузец, земляков на выкуп не держу. А ни зачем больше они мне не нужны. Забирайте.
Только когда парламентеры и освобожденные переходили реку, я увидел, что он освободился, и рискнул подойти со своей сумкой. Он поблагодарил меня за письма, вежливо но коротко, и отдал их одному из офицеров.
— Тут еще одно, господин мой, — сказал я. — Я полагаю, его стоит посмотреть особо. — И дал ему письмо Платона.
Он взял письмо с благодарностью; но я видел, что он готов был сунуть его в общую кучу. Только когда заметил, что я смотрю, всё-таки раскрыл и прочел. Оно было совсем коротким, как и по толщине понятно. Лицо его не изменилось.
— Спасибо, Никерат, я перед тобой в долгу. Ответа не будет.
20
Я едва не поехал прямиком в Мессину, чтобы плыть обратно домой. В Леонтинах было по три человека на одну кровать; а при мысли о Сиракузах меня тошнило. Однако, приехал я издалека; в Афинах все станут спрашивать, что видел; если сейчас удрать — буду выглядеть дурак-дураком. А кроме того, я еще и Менекрату написал, что приезжаю. Про него я не сомневался, что он исключительно своим делом занимается; так что мне не придется преломить хлеб с врагом Диона.
Однако привратник сказал мне, что он на гастролях в Италии. Письма моего он не получил; оно так на столе и лежало; а жена его с сыновьями была у отца своего. Еще раз пожалев, что явился, замученный, пошел я по Новому Городу гостиницу искать. Привратник вообще-то полагал, что Менекрат вот-вот появится; стоило его подождать. А погода стояла ветреная, и о море думать не хотелось.
В городе шла настоящая партийная война: все вожди, выбранные вместо Диона, имели свои фракции и время от времени объединялись ради общих интересов. Мне рассказали, что когда Диона погнали из города, — он показал на стены Ортиджи, усыпанные людьми. Тогда никто внимания не обратил.
Я нашел чистую тихую гостиницу и залёг, совсем рано. Но день был длинный, было что вспомнить, не спалось; а когда уже почти отрубился — услышал, что в соседней комнате кто-то плачет. Некоторое время послушал, на случай если кто-нибудь придет ее утешить, но она была очевидно совсем одна. Дело было не моё, будь она хоть домашняя женщина хоть гетера. Веди она себя чуточку шумнее, я бы не стал так внимание обращать; но она изо всех сил старалась приглушить слезы, и это мешало. А народ еще ходил вокруг. Я спустился вниз, нашел слугу и спросил, кто там в комнате. Молодой человек, сказал слуга, из Афин.
Я снова пошел наверх. Поклясться мог, что это женщина; мужской плач, как правило, порезче; но это объясняло и старания скрыть его. Не стал больше колебаться, взял лампу и поцарапался в дверь. Меня не услышали, плач продолжался. Я попробовал щеколду, оказалось открыто, я потихоньку отворил дверь и вошел.
На кровати видны были лишь темные волосы и рука. Однако, сосед мой, потревоженный светом, вскочил и замотался в простыню. Взъерошенное, заплаканное лицо показалось знакомым.
— Извини, — сказал я, — но я афинянин. Никерат, актер-трагик. Говорят, ты из моего города, и ты в беде. Могу помочь?
— Нико! О, Нико!..
Я подошел к кровати. Почти не поверил глазам своим, но они оказались правы:
— Аксиотея! Ради всех богов, что ты тут делаешь?!
