делать, озарила сознание. Нет, она не будет молится, она обратится к богу, как к своему родственнику, как к родителю, как к суровому, но справедливому дедушке, который выслушает и поймет.
Она закрыла глаза, и прижала цветок к груди. В ее душе зазвучал голос, который мог услышать только он, создатель этого мира, других ушей он не касался. Только она и он:
— Ты не услышишь от меня мольбы, ты не услышишь от меня стонов, я обращаюсь к тебе, не как к богу, а как к своему отцу. Надеюсь, ты меня слышишь. Богумир, конечно, виновен во многих проступках, но у него есть оправдание, он был избалован родителями, и не ведал что творил, это та истина, которую ты знаешь. Не может ни бог, ни человек осознать того, что он не видит и не чувствует.
Богумиру выпала возможность осознать то, что другим не дано, что недоступно было ранее никому, была дана возможность ощутить себя в другой сущности, и он достойно справился с этим.
Мало того, он смог полюбить. По-настоящему, искренне, без каких-либо выгод для себя, и ради этой любви, он отказался от бессмертия. Отказался ради меня. Вот и я готова пожертвовать ради него всем тем, что у меня есть. Возьми мою жизнь, но верни Богумира, верни, и заставь забыть все то, что нас связывало. Ты можешь, я знаю. Он достоин счастья. — Слава открыла глаза, разжала ладошку, и бросила в бурлящее варево цветок. Тот мгновенно вспыхнул ярким пламенем, рассеялся радужным туманом, по поверхности и осел, впитавшись в тут же переставшее булькать зелье.
— Род принял твою молитву. — Засмеялась Верна. — Он поможет.
— Да. — Улыбнулась Слава и упала, лишилась чувств.
Глава 25 Решение Рода
Перед кроватью бесчувственного Богумира собрались все. В гнетущей тишине слышалось только рыдание стоящей на коленях, и уронившей голову на грудь сына Морены. Слава беззвучно плакала в объятиях угрюмого отца, и Перв не зная, как утешить дочь, только и мог, что монотонно гладить ее по спине. Даждьбог хмуро смотрел мокрыми глазами в окно, а рядом с ним стоял и отрешенно рассматривал растерянную, не находящую себе места Верну, Перун.
— Я все правильно сделала, и сам Род явил знак, что поможет. — Бывшая кикимора бегала взглядом по собравшимся, пытаясь заглянуть каждому в глаза, и заламывала руки в отчаянии. — Не понимаю, что не так? Все должно было получится, а Богумир словно и не пил зелья этого проклятого, не один мускул на лице не дрогнул.
— Сынок. — Полный боли, глухой голос Морены, словно ответил лекарке на незаданный вопрос. — Что же ты такого натворил, что высший не хочет возвращать тебя нам. Как бы знать, забрала бы твой грех на себя, пусть меня карает.
— Должен быть способ... — Задумчиво шептал Перун, но его слова небыли обращены к кому бы-то ни было, он разговаривал сам с собой.
— Одну историю тут вспомнил. — Из темного угла нерешительно мявкнул и вышел Филька.
— Лучше помолчи сейчас. — Повернулся к нему Даждьбог, и ожег взглядом. — Твои шутки не к месту. Видишь? Не вышло у нас ничего.
— Какие такие шутки. — Обиделся домовой. — Серьезен я, помочь хочу.
— Вот и помолчи, не встревай. — Рявкнул на него Перун. — Это лучшая помощь. И без тебя тошно.
— Я все правильно сделала. — Не останавливаясь бубнила Верна. — И Перунов цвет вспыхнул, как положено, и осел туманом в зелье, и пиявки свежие, голодные, и жар цвет... — Она села на лавку и опустил голову. — Может все потому, что он не совсем человек? Душа-то у него божья осталась, только тело да смертушка людскими стали. Может в том дело? — Она вздохнула и замолчала.
— Скажи, что хотел, Филенька. — Славуня оторвалась от груди отца, и повернула заплаканное лицо к домовому. — А вы. — Она прожгла взглядом пытающихся возразить Перуна и Даждьбога. — Послушайте. Сейчас любой совет к месту. Филька может балабол да наглец, но не дурак, может что дельное и присоветует.
— Ладно. — Махнул снисходительно рукой Перун. — Говори уж, послушаем. От брехни твоей вреда особого не будет.
— Вот так бы сразу. — Огрызнулся недовольно Филька. — Помочь хочу, а вы гнать меня надумали, а ведь моя история с вашей схожа. — Он важно, со значением поднял указательный палец вверх. — Бабка моя, не к ночи ее вспоминать, здорова была аки мужик-молотобоец, да и дурой еще несусветной на весь свет славилась, ее, когда боги создавали, в голову вместо ума, мякины натолкали. Так вот, когда мой батька у нее народился, она как только его на руки, от повитухи Зорьки-кривой приняла, так к груди и прижала, новорожденного молочком поить, да только так сдавила, от любви немереной, что удавила вусмерть мальца. Удивилась опосля: «Чего это он не причмокивает, да сосок губами не дергает», — глядь, а он уж синий. Не было бы меня пожалуй, на этом свете, коли бы не бабкина дурость. Разозлилась она, и ведь не на себя глупую, а на сына, за то, что любовь ее материнскую пережить не смог. Взревела, что тот бык перед случкой, да как врежет кулаком, да прямо в грудь батьки моего, туда, где сердце. Потом руками всплеснула, одумалась, что не гоже так-то с покойным сынком поступать, заревела белугой, и ну в губы целовать. Дите неразумное возьми, да оживи. Чудно вроде, а все так и было, мне сама повитуха, Зорька-кривая рассказывала. Лучшего видака не отыщешь.
Вот я и думаю, может Перун осчастливит внука божественным кулаком, а Славуня поцелует суженного в губы, ей-то можно, она невеста. Чего смотрите? — Он недовольно оглянулся. Хуже-то все одно не будет, а прок может и выйти.
— Глупость какая-то. — Даждьбог вновь повернулся к окну. — На ходу сказки придумываешь. Виданное ли дело, чтоб мать дитя удавила в объятьях, да потом еще его кулаком, да в губы целовать.
— Чего вру-то? — Обиделся Филька. — Бабку вы просто мою не знаете. Познакомились бы, так сразу бы и поверили, она еще и не на такое способна. Одно слово: «Дура моя старушка».
— Есть в твоих словах что-то дельное. Слышал я, что есть такой способ покойника, недавно усопшего, к жизни вернуть. — Задумался Перун.
— Он не покойник.
