Я заглянул к Генриху. Он лежал, свернувшись калачиком в левом углу кровати, у самого изголовья, весь напряженный, словно пружина игрушки-сюрприза. Я постоял в дверях, кивая.
Я заглянул к Бабетте. Она спустилась на много уровней, снова став девчонкой, бегущей во сне фигуркой. Я поцеловал ее в макушку, вдохнув тепло сна, отдающее затхлостью. В стопке книжек и журналов отыскал свой «Майн Кампф». Включился приемник. Я поспешил из комнаты, боясь, как бы чей-нибудь жалобный голос, позвонивший на радио, крик чужой души, не стал последним, что я услышу в земной жизни.
Я спустился на кухню. Выглянул в окно. Он все еще сидел в плетеном кресле, на мокром газоне. Я открыл внутреннюю дверь, потом вторую, наружную, и вышел из дома, прижимая к животу «Майн Кампф». Когда вторая дверь с шумом захлопнулась, человек дернул головой и расставил пошире ноги. Потом поднялся с кресла и повернулся ко мне. Развеялась магическая атмосфера мрачного, властного спокойствия, аура прозорливости, стерлась печать вековой и страшной тайны. Сквозь непостижимым образом исчезающую первую фигуру стала вырисовываться вторая – обретать реальный облик, проявляться в бодрящем свете зари как совокупность движений, свойств и очертаний, силуэт живого человека, и черты его, пока я удивленно наблюдал за их возникновением, казались все более знакомыми.
То была не Смерть – передо мной стоял лишь Верной Дики, мой тесть.
– Я что, заснул? – спросил он.
– Почему вы сидите во дворе?
– Не хотел будить вас, родственнички.
– Мы разве знали о вашем приезде?
– До вчерашнего дня я и сам о нем не знал. Сел в машину и поехал прямиком, без остановок. Четырнадцать часов.
– Бабетта будет рада вас видеть.
– Это уж как пить дать.
Мы вошли в дом. Я поставил на плиту кофейник. Верной сел за стол в своей потрепанной джинсовой куртке и принялся играть крышкой старой зажигалки «Зиппо». Он был похож на дамского угодника, переживающего крушение своей карьеры. Его серебристые волосы немного потускнели, приобретя желтоватый оттенок, и он стал зачесывать их назад, в «утиный хвостик». Щеки покрывала примерно четырехдневная щетина. Хронический кашель сделался резким и трескучим – свидетельство некоторой безответственности. Бабетту беспокоило не столько его состояние, сколько тот факт, что собственные приступы кашля доставляли ему такое злобное наслаждение, словно нечто зловеще притягивало его к этим ужасным звукам. Он по-прежнему носил армейский ремень с ковбойской пряжкой.
– Ну и что, черт возьми? Взял да и приехал. Подумаешь.
– Чем вы сейчас занимаетесь?
– Где крышу гонтом покрою, где трубу засуричу. Левачу помаленьку, вот только левачить мне не с чего. Только халтура и осталась.
Я обратил внимание на его руки. Загрубелые, в рубцах, исцарапанные, постоянно грязные и жирные от густой смазки. Он поглядывал вокруг, пытаясь выяснить, не нужно ли что-нибудь заменить или починить. Неисправные вещи частенько служили поводом для произнесения целых речей. Только благодаря им Вернон мог поговорить о прокладках и шайбах, о заливке раствором, конопачении, грунтовке. Временами он, казалось, нарочно засыпал меня такими терминами, как коловорот или лучковая пила. Мою слабую осведомленность в подобных вопросах он считал признаком некоей более серьезной некомпетентности – а может, и тупости. На таких вещах весь мир держится. Ничего не знать о них и не интересоваться ими – значит, поступаться фундаментальными принципами, изменять своему полу, всему роду людскому. Что может быть никчемнее мужчины, который не может починить текущий кран, – никчемного по сути своей, глухого к голосу истории, к тому, что заложено в его генах? Я не был уверен, что придерживаюсь иного мнения.
– Я тут на днях сказал Бабетте: «Меньше всего твой отец похож на вдовца».
– А она что?
– Она считает вас угрозой самому себе. «Он заснет с сигаретой. Заживо сгорит в постели с пропавшей без вести женщиной под боком. Официально пропавшей без вести. С какой-нибудь неопознанной заблудшей, многократно разведенной бедняжкой».
В знак того, что он высоко ценит интуицию Бабетты, Вернон закашлялся. Легочный кашель, затрудненное дыхание. Слышно было, как у него в груди булькает вязкая слизь. Я налил ему кофе и подождал.
– Я еще хоть куда, Джек, не сомневайся. Одна бабенка даже хочет замуж за меня выскочить. Она ходит в церковь, а та – в обычном трейлере. Только Бабетте не говори.
– Ни за что.
– А то расстроится. От звонков покою не будет.
– Она считает, что для брака вы стали чересчур необузданным.
– Нынче самое главное в браке что? Если хочешь получить мелкие дополнительные услуги, даже не надо из дома выходить. В укромных уголках американского семейного гнездышка можно получить все что душе угодно. В такое уж время мы живем, на радость и горе. Чего только жены не делают. Причем всё – охотно. Даже просить ни о чем не надо. Раньше в американской семье знали только простой дедовский способ. А теперь получаешь все тридцать три удовольствия. Ты и не представляешь, что нынче в койке вытворяют. Но вот что в наше время самое поразительное: чем больше у тебя выбор дома, тем больше проституток видишь на улицах. Как это понимать, Джек? Ты же профессор. Что это значит?
– Не знаю.
– Жены носят съедобные трусики. Знают все слова и правильно их употребляют. А между тем, проститутки стоят на улицах круглые сутки, в любую погоду. Кого ждут? Туристов? Коммерсантов? Неудовлетворенных охотников за женским полом? Все будто с цепи сорвались. Кажется, я где-то читал, как японцы в Сингапур летают. Самолеты битком набиты мужиками. Удивительный народ.
– Вы серьезно собираетесь жениться?
– Надо быть полным психом, чтоб жениться на бабе, которая ходит молиться в дом на колесах.
Лукавил Вернон: под маской простачка в ожидании подходящего момента скрывались живой, пытливый ум и природная проницательность. Бабетте это действовало на нервы. Она не раз видела, как он бочком подходит к женщинам в общественных местах, чтобы невозмутимо, с непроницаемой физиономией задать какой-нибудь каверзный вопрос. Бабетта отказывалась ходить с ним в рестораны, опасаясь его экспромтов перед официантками – замечаний интимного свойства, выверенных до последнего слова реплик в сторону и комментариев: так говорил бы какой-нибудь ветеран радиопрограмм для полуночников. В такие минуты он не раз приводил ее в ярость и смущение, и она сидела как на иголках в обитых искусственной кожей кабинках.
И вот Бабетта вошла – в спортивном костюме перед своим утренним забегом вверх по ступенькам стадиона. Она увидела за столом отца, и тело ее, казалось, лишилось движущей силы. Ноги подкосились, и она остановилась на полусогнутых. В ней сохранилась лишь одна способность – в изумлении разинуть рот. Она будто пародировала разинувшую рот женщину. Она была воплощением разинутости рта, недостижимым идеалом – не менее смущенным и встревоженным, чем я в тот миг, когда увидел Вернона во дворе, неподвижного, в мертвой тишине. И сейчас я наблюдал, как ее лицо заливает беспомощное изумление.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
