– Мы разве знали, что ты приедешь? – спросила она. – Почему ты не позвонил? Ты никогда не звонишь.
– Ну, приехал. Подумаешь. Би-бип.
Бабетта по-прежнему стояла на полусогнутых, пытаясь свыкнуться с его грубоватым появлением, жилистой фигурой и потасканным видом. Какой эпической силой, должно быть, показался он ей, воплотившись у нее на кухне, родитель, отец, задубевший от прожитых лет, ходячая история многочисленных связей и отношений, приехавший напомнить ей, кто она такая, сорвать с нее личину, цапнуть ее невнятную жизнь, – без предупреждения.
– Я могла бы все подготовить. Ты ужасно выглядишь. Где ты будешь спать?
– А где я спал в прошлый раз?
Пытаясь вспомнить, оба посмотрели на меня.
Мы готовили завтрак и ели, дети спускались вниз и подходили к Вернону, тот целовал их и ерошил им волосы, время шло, и Бабетта привыкала к ленивой личности в залатанных джинсах, а я начал замечать, с каким удовольствием она вертится поблизости, хлопочет вокруг него, внимательно слушает. Наслаждение сквозило в привычных жестах и машинальных ритмичных движениях. Иной раз приходилось напоминать Вернону, какие продукты он больше всего любит, каким образом приготовленными и приправленными их предпочитает, какие анекдоты рассказывает лучше всего, какие фигуры былых времен – просто дураки, а какие – шуты гороховые. Из Бабетты рекой текли обрывки воспоминаний об иной жизни. Изменился ритм ее речи, она заговорила, как в деревне. Стали другими слова, их значения. Передо мной была девчонка, которая когда-то помогала отцу шлифовать и отделывать старый дуб, поднимать с половиц батареи отопления. Годы, когда он плотничал, его увлечение мотоциклами, татуировка у него на бицепсе.
– Ты скоро станешь похож на жердь, папа. Доешь картошку. На плите есть еще.
А Верной говорил мне:
– Такой невкусной жареной картошки, какая получалась у ее матери, уже вряд ли где поешь. Разве что в государственном парке. – Тут он поворачивался к Бабетте: – Джек знает, за что я терпеть не могу эти парки. Сердце не трогают.
Мы переселили Генриха вниз, на диван, и предоставили Вернону отдельную комнату. Нас нервировало, когда мы заставали его на кухне и в семь утра, и в шесть, да и в любой неурочный час, когда я или Бабетта спускались вниз сварить кофе. Складывалось впечатление, будто Вернон полон решимости перехитрить нас, вызвать у нас чувство вины, доказать, что как бы мало мы ни спали, он спит еще меньше.
– Я тебе так скажу, Джек. Вот стареешь и начинаешь понимать, что к чему-то готов, – только не знаешь, к чему. Все время готовишься. Причесываешься, стоишь у окна и смотришь на улицу. У меня такое чувство, будто где-то рядом постоянно шныряет какой-то суетливый человечек. Вот почему я вскочил в машину и сразу к вам.
– Рассеять чары, – сказал я. – Удрать от рутины. Рутина, доведенная до крайности, Верн, может быть смертельно опасной. У меня один друг утверждает, что именно поэтому люди и берут отпуск. Не чтобы отдохнуть, пережить волнующие приключения или побывать в незнакомых местах, а чтобы спастись от смерти, которая таится в рутине.
– Он что, еврей?
– Какое это имеет отношение к делу?
– У вас кровельный желоб покосился, – сказал он. – Ты же знаешь, как его починить, да?
Вернон любил слоняться по двору, поджидая мусорщиков, телефонных мастеров, почтальона, разносчика вечерних газет. Человека, с которым можно поболтать о технических приемах и операциях. О специальных методах. О маршрутах, интервалах, снаряжении. Сведения о занятиях не по его части развивали его цепкость ума.
Он любил поддразнивать наших детей, прикидываясь простачком. Дети неохотно возражали на его безобидные колкости. Ко всем родственникам они относились с недоверием. Родственники для них были щекотливой проблемой, частью темного, запутанного прошлого, поделенных надвое жизней, воспоминаний, разбуженных одним именем или словом.
Он любил сидеть и курить в своем видавшем виды фургончике.
Бабетта наблюдала из окна, ухитряясь выражать любовь, беспокойство, раздражение и отчаяние, надежду и уныние почти одновременно. Лишь Вернон шевельнется, в ней сквозил целый ряд смешанных чувств.
Он любил общаться с покупателями в торговом центре.
– Может, хоть ты объяснишь мне, Джек?
– Что объяснить?
– Из всех моих знакомых только ты человек образованный. Ответь мне.
– Спрашивайте.
– Неужели люди были такими же тупыми до появления телевидения?
Однажды ночью я услышал чей-то голос и решил, что это Верной стонет во сне. Надев халат, я вышел в коридор и понял, что это работает телевизор в Денизиной комнате. Я вошел и выключил его. Дениза спала в куче одеял, одежды и книжек. Уступив порыву, я тихонько подошел к открытому чулану, дернул за шнурок лампочки и заглянул внутрь: нет ли здесь дилара. Не заходя внутрь, я наклонился и насколько смог прикрыл дверь. Я увидел целую гору обуви, тряпок, игрушек, игр и прочего. Роясь в вещах, я то и дело улавливал некий едва заметный аромат детства. Пластилин, тапочки, карандашная стружка. Пузырек мог лежать в старом ботинке, в кармане какой-нибудь поношенной рубашки, скомканной и брошенной в угол. Дениза пошевелилась, и я замер, затаив дыхание.
– Что ты делаешь? – спросила она.
– Не бойся, это я.
– Я знаю, кто это.
Я снова принялся рыться в чулане, решив, что при этом у меня будет не такой виноватый вид.
– И знаю, что ты ищешь.
– Дениза, недавно я здорово перепугался. Мне показалось, должно случиться нечто ужасное. Слава богу, выяснилось, что я ошибся. Но последствия оказались затяжными. Мне нужен дилар. Он поможет мне решить одну проблему.
Я продолжал поиски.
– Что за проблема?
– Неужели тебе мало того, что проблема существует? Иначе я бы не пришел. Мы же с тобой друзья?
– Друзья. Просто не хочу, чтобы меня обманывали.
– Никакого обмана. Мне очень нужно попробовать это лекарство. Осталось четыре таблетки. Я приму их, и дело с концом.
Чем небрежнее тон, тем больше шансов ее пронять.
– Не будешь ты их принимать. Ты отдашь их маме.
– Прежде всего следует уяснить себе одну вещь, – сказал я тоном высокопоставленного правительственного чиновника. – Твоя мама не наркоманка. Дилар – не такой препарат.
– А какой? Скажи наконец, что это такое.
Что-то в ее голосе или же у меня внутри, то и в абсурдности всей ситуации позволило мне обдумать возможности ответа. Большой шаг вперед. Почему бы в самом деле не рассказать? Она достойна доверия, способна правильно толковать смысл серьезных вещей. Я понял, что, скрывая от нее правду, мыс Бабеттой все это время поступали глупо. Девочка нормально воспримет правду, лучше узнает нас и еще больше полюбит – за слабость и страх.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
