арбузов и дынь, чтобы не задерживать здесь Алешку, когда он приедет, и налегке отправились в село.
Выйдя из бора к тракту, я сразу же вспомнил, как четыре дня назад мы неожиданно повстречались здесь с гуселетовским отрядом. До самых малейших подробностей запомнилась эта встреча. И отец, и все партизаны, вооруженные в большинстве пиками, не могли, конечно, не понимать, как им трудно будет сражаться с беляками, у которых полно всякого оружия, но все равно — мы это хорошо видели — отправлялись в бой с необычайной верой в свою победу, с блестящими от ее счастливого ожидания глазами. И хотя мы лишь на полчаса, случайно и касательно, приобщились к походной жизни партизан, мы все же успели почувствовать ее откровенное и удивительное горение, горение высочайшего накала, по той страстности, с какой они выплескивали из своих душ знаменитую песню революции.
Теперь же я знал, что даже такое обнаженное и бесстрашное счастье, с каким гуселетовцы отправлялись в бой, не всесильно. Я хорошо видел, что стало с моим отцом и его спутниками после недавней трагедии. Но вот ведь чудо из чудес: не успев еще опомниться от беды, они, несмотря ни на что, снова собирались взяться за оружие, да не по чужой, а по своей воле. Стало быть, в их душах, все еще содрогавшихся от пережитого ужаса, не исчезло до конца то разительное чувство, с каким они отправлялись в бой.
Это были как весьма смутные, так и сложные, нелегкие раздумья для незрелого мальчишеского ума. Медленно, с трудом, но я начинал более ярко осмысливать то, что происходило в родном краю, почему одни люди — «за красных», а другие — «за белых» и почему между ними неизбежна война. Нет, я совсем не собираюсь преувеличивать свои тогдашние ребяческие познания общественных событий (как известно, и взрослые-то не все разбирались в них отчетливо), но они по воле судьбы не однажды вызывали такие потрясения всего моего существа, какие даже малому человеку помогают понять, пусть с некоторой долей наивности, где правда, а где кривда.
Вчера, услыхав о поражении в Буканке, мы с Федей внезапно так присмирели, что до ночи лишь испуганно и молча переглядывались. И даже утром нас не потянуло, как обычно, на бесконечную болтовню.
— Вы чо нахохлились-то, как воробушки? — подивился дедушка Харитон.
И только вот теперь, выйдя на тракт, нам захотелось поговорить о случившейся беде. Оглянувшись в сторону Больших Бутырок, я начал как-то неопределенно:
— Никого…
— А кого тебе надо? — опросил Федя.
— Гляжу, нет ли беляков.
— Они сейчас вокруг Буканки рыщут!
— Может, и сюда уже скачут?
— Увидим, если чо, дак…
— А если попадемся в плен?
— Да не попадемся, что ты! Как увидим — сиганем в подсолнухи! Поймай-ка нас!
— Спрятаться-то, знамо, спрячемся, — охотно согласился я с Федей. — Ну а если все-таки попались бы? Что тогда? Вот спросили бы тебя: «Ты за кого?» Что ты сказал бы?
— Я? — Федя даже опешил. — За красных, знамо!
— Я тоже бы… А если бы стали бить?
— Ну и чо? Пускай бьют!
— А если бы повели на расстрел?
— Пускай! Трусить будем, чо ли?
— Этот Окунев, погляди, какой гад! — продолжал я, незаметно уклоняясь от продолжения мною же затеянного разговора. — И какой хитрюга! Добрым захотел себя показать!
— Белый палач! Кровопийца! — разошелся и Федя. — Этому гаду, знамо, не житье без диктатуры Колчака! — добавил он, употребив непонятное слово, недавно подхваченное на крестьянской сходке.
— Погоди, Мамонтов ему задаст!
Говоря так, мы и не подозревали, конечно, что окажемся маленькими пророками…
Случайно взглянув на ближний телеграфный столб, я спросил Федю, как человека здешних мест:
— А куда эти столбы идут?
— Далеко, однако, — неуверенно ответил Федя. — До Славгорода, а то и до Омска.
— Значит, до самого Колчака?
— Выходит, до него.
— Давай послушаем, а? Может, что-нибудь услышим?
— Лезь! — сказал мне Федя.
— Может, этот гад Окунев откуда-нибудь сейчас с самим Колчаком разговаривает! — высказал я предположение. — Небось хвастается, гад, сколь партизан побил в Буканке да сколь еще поймал по другим селам! А Колчак ему…
— Да лезь ты скорее!
Гудение проводов мне показалось напряженным, временами даже с волчьим завываньем, — это как раз и могло служить доказательством того, что разговор шел зловредный и, несомненно, между Окуневым и Колчаком. Оглянувшись на Федю — он неотрывно следил за мной с земли, — я крикнул ему:
— Разговаривают, гады! Злобствуют!
— Ты слушай, слушай! — прикрикнул на меня Федя.
Я подставлял ухо к разным проводам — везде шло беспрерывное, напряженное гудение, но в этом гудении, сколь я ни напрягал слух, мне не удавалось уловить ни одного слова. А Федя торопил:
— Ну чо они там, о чем?
— Ничего не разберу!
— Да ты оглох, чо ли? А ну слезай!
Но и Феде не повезло. Через несколько минут он слез со столба в большом смущении, пожал плечами:
— Разговаривают, а ничего не слыхать! Я все провода ослушал, все чашечки…
О назначении фарфоровых изоляторов мы не знали. Нам думалось так: хотя разговор ведется, конечно же, по проводам, но именно в чашечках и заключается главная тайна телефонной связи. Не будь их — и все пропало.
— Я им сейчас поговорю! — выкрикнул я, взрываясь и потрясая кулаком. — Где бы палку? Ищи!
С палкой в зубах я вновь поднялся к вершине столба и, оберегая лицо, принялся изо всей силы крошить изоляторы. По проводам, оглушая, пошел гул…
— Ага, взвыли, гады!
Но тут, хотя и в горячке, я догадался оглядеться по сторонам. На дороге со стороны села пылила телега. Я с досадой соскользнул со столба, загнав в оголенный живот несколько заноз.
— Едет кто-то, — сообщил я Феде.
— Это Алешка, — догадался Федя.
— Вот язви его! Помешал!
Выйдя к дороге, мы вскоре повстречались с Алешкой.
— Вот и вас бы забрали в плен, — сказал он нам невесело. — И вас бы расстреляли.
— Отвяжись! — осерчал на него Федя. — Васятку не видел?
— Ехал мимо — он выглядывал в окно. Ревет. У них в доме сплошной вой. Да нынче все село ревет. Зайдите к дружку-то…
Но нам не нужна была его подсказка. Еще не сговариваясь, мы знали, что в селе прежде всего зайдем попроведовать своего несчастного дружка. Мы понимали, что ничем не сможем ему помочь, но тем более хотелось хоть немного ободрить его своей дружбой.
Войдя в калитку к Елисеевым, мы увидели, что могучий, рукастый Лукьян Силантьевич, впрягшись в оглобли, выкатывает телегу-рыдван из-под навеса. Он остановился посреди двора и не выпустил, а выронил из рук оглобли. Потом обернулся к жене, Дарье Степановне, и заговорил с удивившей меня, впервые услышанной в его голосе
