большее их число должно присутствовать в Калуге во время процесса, чтобы выразить свою солидарность Гинзбургу и продемонстрировать сопротивление режиму.
Выехали мы рано утром на моей машине, Андрей Дмитриевич, Елена Георгиевна и мы с Наташей. В дороге неожиданно сорвалась с одной петли дверь моего «запорожца». Сахаров сразу ухватил дверь и держал ее всю дорогу, не переставая спокойно беседовать. Иногда он начинал дремать, по-прежнему держа дверь в руках и прислонясь к ней головой. И я за его прекрасную, драгоценную голову очень волновался и старался ехать тише и как можно поосторожнее. В Калуге ни нас, ни других приехавших на процесс ни в одну гостиницу не пустили. Спали, кто в машинах, иногда по три-четыре человека, кто – у знакомых вповалку, по нескольку человек в комнате на полу. Я потом написал скетч «Лик моего народа» – зарисовка своих впечатлений (ГВ).
Невероятная пошлость, ненависть, источавшаяся «ржущей», оскорбляющей толпой во время столкновений правозащитников и представителей КГБ, переданы в скетче Владимова образами, как будто сошедшими с гротескных брейгелевских полотен: «Вот эти гогочущие, глумливые, неподдельной злобой исковерканные лица – это он и есть, лик моего народа?» (4/154) Из уст Владимова с его врожденным чувством глубокого уважения к каждому человеку и к своему народу эти слова звучат совершенно беспрецедентно. Но после окончания процесса пришло осознание служивой обязанности этих людей устраивать чудовищную вакханалию. Сталкиваясь с ними на автозаправке или в магазине, он разглядел их любопытство и интерес к себе, и усталость от собственной «натасканности, надрессированности». Эта поездка сблизила его с Сахаровыми еще больше.
Мы активно общались вплоть до его ареста и ссылки. Потом весь контакт шел через Елену Георгиевну Боннэр. Так получилось, что я узнал и предупредил его об аресте, хотя должного внимания они на мое предупреждение не обратили.
Дело было в 1980 году. Мы сидели у них до двенадцати ночи, а когда вернулись домой, нас поджидал мой сосед, Леонид Седов[270], социолог, автор интересных статей. В его институте работала женщина, муж которой был майором КГБ. Она и сказала ему, что есть решение об аресте Сахарова, который будет лишен всех своих наград и званий и отправлен в ссылку в город, куда иностранцам нет доступа, чтобы лишить его контактов с иностранными корреспондентами. Как рассказывал Седов со слов своей коллеги, это даже не инициатива КГБ. Таких мер требовали военные, готовившиеся к вторжению в Афганистан. Как бывает в таких случаях, когда составляется план вторжения, армия ставит определенные условия правительству. Одним из них было удаление Сахарова из Москвы, так как можно было ожидать от него открытой критики этой интервенции. И я вспомнил, как, выходя из дома Сахарова, мы обратили внимание на двух топтунов неподалеку, хотя была холодная, морозная январская ночь.
Я собрался немедленно ехать к Сахарову, но было уже за час ночи, и я решил, что позвоню – терять нечего. Трубку снял сам Сахаров, но я подумал, что он человек немножко не от мира сего, лучше сказать Боннэр, она боевичка, деятельная и предприимчивая. Я попросил Елену Георгиевну и объяснил ей, что получил надежные сведения. Она это как-то приняла скептически: «Ну, что же ты, Жора, сидел, сидел у нас…» Я ей объяснил, что только что сам узнал. Она не прислушалась: «Мы уже сотни раз слышали, что он будет арестован и лишен всего. А меня лишат звания инвалида Отечественной войны…» Я пробовал ее убедить: «Елена Георгиевна, это серьезно. По-моему, нужно завтра же с утра собрать пресс-конференцию с иностранными журналистами. Это может Андрея Дмитриевича на какое-то время защитить». Она спросила, как я узнал ночью. Я не мог подвести ни соседа, ни этого майора и его жену, но сказал, что источник серьезный и надежный. Она не хотела верить, хотя сам Сахаров отнесся к этой информации внимательно: «Если Жора вдруг так звонит посреди ночи, наверное, он что-то важное узнал…» В своих мемуарах, он говорит, что пресс-конференция его бы не спасла. И мой авантюрный план – уехать куда-то и переждать – тоже.
А на следующий день так и получилось, как мне сказали: арестовали, лишили всех званий и сослали в Горький[271]. Больше я Андрея Дмитриевича не видел, но след в моей жизни и душе он оставил глубочайший (ГВ).
Владимов немедленно бросился к Лидии Корнеевне Чуковской, уже сочинившей письмо в поддержку, под которым в течение нескольких часов было собрано семнадцать подписей. Владимов объехал всех на машине.
…Это имя – Андрей Сахаров – стало синонимом благородства, героизма, человечности.
Прославленный ученый, мыслитель, гражданин мира, он воплотил в себе лучшие черты русского национального духа – доброту, готовность к самоотверженности, отзывчивость к страданию, нетерпимость ко лжи и произволу. Униженные и оскорбленные всегда находили у него отклик и помощь. Где бы на нашей планете не творилось насилие, Сахаров неизменно против гонителей, он всегда на стороне гонимого…
Кому нужны преследования первого русского лауреата Нобелевской премии мира, человека, который в глазах сотен миллионов людей всех континентов поднял и утверждает славу нашей Родины, олицетворяет ее честь и достоинство?
Только тем, кто хотел бы возвращения мрачных времен сталинщины.
Одумаемся! Если сегодня можно преследовать Андрея Сахарова, завтра всему народу придется круто.
Василий Аксенов, Сара Бабенышева, Борис Биргер, Инна Варламова, Георгий Владимов, Владимир Войнович, Евгений Гнедин, о. Сергей Желудков, Лев Копелев, Владимир Корнилов, Раиса Лерт, Раиса Орлова, Г. Померанц, Ф. Светов, Алексей Семенов, Ф. Ясиновская-Литвинова, Лидия Чуковская.
28 января 1980[272]
В 1981 году, отзываясь на шестидесятилетний юбилей Сахарова, Владимов писал: «…Андрей Сахаров – несомненная и наибольшая удача демократического движения, воплощение его совести, оправдание всех его ошибок и поражений. В своей прекрасной зрелости он – звезда первой величины на небосклоне нашей общественной жизни…
Мне посчастливилось знать его почти уже десять лет – крупнее и человечнее я не встретил…»[273]
Далее Георгий Николаевич рассказывал:
Я продолжал руководить московской группой «Международной амнистии». Нужно сказать, что мы не были в изоляции – времена все-таки были другие. Белла Ахмадулина была нам очень верна, нас навещали Андрей Битов, Лев Аннинский, Семен Липкин, Инна Лиснянская. Мы общались и с другими людьми, бывали в мастерской Бориса Мессерера, на дачу к друзьям ездили. Когда праздновали мое пятидесятилетие, за столом сидело два-дцать пять человек. Художник Борис Биргер часто приходил, и Рой Медведев нам очень помогал и давал дельные советы (ГВ).
