Кутузов, не проявив ни одной из этих черт своего противника, полностью сложил с себя ответственность за поражение. «Я умываю себе руки» — так он сказал в разговоре с офицерами Измайловского полка. «Могу тебе сказать в утешение, что я себя не обвиняю ни в чем, хотя я к себе очень строг» — так он писал жене128.
Он один остался на месте
Багратион, простояв ночь у Раузница, получил приказ Александра об отступлении к Аустерлицу, в окрестностях которого стали сосредоточиваться остатки разбитой армии. Ермолов писал, что когда отозванный со своего передового поста он приехал в Аустерлиц, то армии как таковой не было: «Беспорядок дошел до того, что в армии, казалось, полков не бывало: видны были разные толпы». О том же вспоминал и Адам Чарторыйский: «В союзных войсках не было больше ни полков, ни главного корпуса, это были просто толпы, бежавшие в беспомощности, грабившие и тем еще более увеличивавшие безотрадность этого зрелища». И только войска Багратиона, совершившие переход от Раузница к Аустерлицу, казались единственной организованной силой, несмотря на потери в бою и при отступлении. Их вел полководец, которому доверяли солдаты и офицеры. «Багратион один остался на месте перед торжествующими войсками Наполеона», — вспоминал Чарторыйский129.
Вскоре, «не дожидаясь присоединения оторвавшихся частей, — как писал Ермолов, — армия в продолжение ночи пошла далее. На рассвете стали собираться разбросанные войска, и около десяти часов утра появилась неприятельская кавалерия, наблюдавшая за нашим отступлением. В сей день по причине совершенного изнурения лошадей оставили мы на дороге не менее орудий, как и на месте сражения». Кутузов позже объяснял позорную потерю артиллерии, совершенную не в бою, а в походе, оплошностью австрийских проводников, которые повели артиллерию по дороге, к этому не приспособленной, а также обрушением моста, «по сему и дано было повеление оставить их»110. Но в этой безрадостной картине отхода разбитой армии были и исключения. Известна история фейерверкера 4-го класса Дмитрия Кабацкого, который через целых десять дней после сражения, уже в Венгрии, соединился с отступающей армией и привел с собой 17 солдат вместе с двумя орудиями и зарядным ящиком. Оказалось, что командир полка полковник Кудрявцев и офицеры роты, не будучи раненными, покинули место сражения и «почитали сии два орудия пропавшими». На рапорте Кутузова о награждении Кабацкого по распоряжению императора было написано: «Произвесть в подпоручики за отличие. Донесть о том, где находились полковник Кудрявцев и офицеры сии во время сражения». Согласно рапорту Милорадовича, в начале сражения он видел Кудрявцева и офицеров на батарее, но «в продолжение оного приезжал на батарею и не нашел на оной ни его, Кудрявцева, равно и ни одного из офицеров его роты». На вопрос Милорадовича, кто старший, к нему явился фейерверкер Кабацкий, который и командовал все это время шестью орудиями. В третий раз Милорадович, будучи на батарее, «застал ретираду оной… лошади под орудиями за усталостию не могли следовать за оною (4-й колонной. — Е. А.), Кабацкий отличною расторопностию своею спас те два орудия и явился через 10 дней. Полковник Кудрявцев с офицерами его роты ретировался гораздо ранее»131. История эта невольно вызывает ассоциацию с двумя выдающимися произведениями русской и советской литературы. Каждый, кто читал «Войну и мир» Льва Толстого, помнит трогательный образ капитана Тушина, мужественно дравшегося со своими артиллеристами в безнадежной ситуации и потом не сумевшего объяснить высокому начальству потерю нескольких орудий. Еще больше фейерверкер Кабацкий напоминает героя романа Константина Симонова «Живые и мертвые» — сержанта Шестакова, который с четырьмя солдатами протащил на руках четыреста километров от Бреста свою противотанковую сорокапятку; изможденный вид сержанта и его подчиненных потряс видавшего виды генерала Серпилина.
И в ряде других случаев было так, что солдаты продолжали драться, несмотря на то, что офицеры их сдавались или бежали. Гренадер Попадищев вспоминал: «С обеих сторон пошел сильный ружейный огонь, наши все еще держались, и никто не думал, что нам приходилось плохо». И хотя командир полка «разъезжал уже без шпаги, повторял неоднократно: “Бросайте, ребята, ружья, а то всех побьют”, но наши, несмотря на это, беспрерывно заряжали и стреляли»132.
Приказ бросить пушки у разрушенного моста под Аустерлицем дал не Кутузов, а государь — сам Кутузов появился в расположении армии, вероятно, не ранее того момента, когда она достигла венгерской границы в городе Голич. Отсюда император Александр отправился в Россию, поручив Кутузову Увести армию на квартиры.
Войска Багратиона двинулись, как тогда говорили, «в замке», то есть они замыкали движение нестройных толп смешавшихся полков. Следом, в непосредственной близости, шли французы, но они не нападали на русских — в ту ночь император Франц заключил перемирие с Наполеоном. Согласно перемирию русская армия должна была покинуть Австрию и отойти в свои пределы. Вообще, известно, что поначалу Наполеон начал преследование отходящих русских по шоссе на Ольмюц — таковы были ошибочные данные его разведки, и лишь потом стало ясно, что Кутузов уходит в Венгрию. Первый приказ, который отдал Кутузов после битвы, датирован 22 ноября. В нем Кутузов требовал от командующих колоннами дать сведения о находящихся в строю солдатах и офицерах. В тот же день он вступил в переговоры с Даву, прося его установить перемирие на 24 часа. После этого русский император присоединился к условиям, которые подписал австрийский император: русская армия должна была очистить Австрию и Венгрию в течение пятнадцати дней133.
«Поднимай на царя!» Понятие «строй» было весьма условным для отступающей, деморализованной солдатской массы. «Множество наших солдат, — писал мемуарист, — разбрелись по сторонам, пользуясь изобилием виноградных вин, предались пьянству, не могли следовать за армией и полусонные были захвачены французами… Другая причина, по которой оставили знамена многие из нижних чинов, была — прельстили убеждения моравских жителей или, лучше, самых моравок. Меня тоже упрашивали бросить опасное ремесло воина и навсегда остаться в одном семействе…» Адам Чарторыйский подтверждает вышесказанное: «Проезжая через деревни, мы только и слышали несвязные крики солдат, искавших в вине забвения превратностей судьбы. Местным жителям приходилось от этого очень плохо»134. Кроме дезертирства, вновь, с невиданной прежде силой, вспыхнуло мародерство. Собственно, вся армия превратилась в мародеров — обозы были разбиты, австрийские власти уже не снабжали войска бывших союзников провиантом. И хотя особым приказом от 26 ноября Кутузов предписал соблюдать строжайший порядок при следовании войск через Венгрию, этот приказ остался пустой бумажкой. Фаддей Булгарин, рассказывая об Аустерлицком сражении, приводит такой случай: наутро после поражения «государь увидел несколько гвардейских батальонов и толпы армейских солдат почти без огней, лежавших на мокрой земле, голодных, усталых, измученных… Верстах в двух была деревенька, но в ней нельзя было занять квартир и достать помощи обыкновенными средствами. Надлежало отступать… Император Александр, тронутый положением своих воинов, позволил им взять все съестное из деревни — “Ребята, поднимай на царя!” — раздался голос флигель-адъютанта». Так в русской армии формулировалось разрешение брать город или селение на общее разграбление или, как говорили раньше, «на поток». «Солдаты, — продолжает Булгарин, — устремились в деревню и выбрали все, что можно было взять и что было даже не нужно, только для потехи. Государь записал название этой деревни и после вознаградил вдесятеро за все взятое»135. Конечно, курами и скотиной «одной деревеньки» было бы невозможно обеспечить даже скромный завтрак не менее чем 50 тысячам солдат. Поэтому — возможно, не без согласия императора — начался повсеместный грабеж. Даже в гвардии рухнула дисциплина, за соблюдением которой раньше так ревностно следил Константин Павлович. Теперь он мирился с проделками, а в сущности — с воинскими преступлениями, своих солдат. На его глазах правофланговый гренадер-гвардеец застрял в дверях ограбленного им дома: «На спине у него была клетка, полная живых гусей и кур, по бокам — мешки, набитые разной снедью, а на груди висел свежезаколотый дорогой меринос. Константин Павлович спросил его с досадой, но едва удерживаясь от смеха: “Куда ты, жадная душа, набрал столько ” — “На целую артель, Ваше императорское высочество ”, — отвечал гренадер, выпачканный весь в муке и оглушаемый гусиным и куриным криком». Построив три тысячи таких мародеров, великий князь со смехом равнял их по этому гренадеру: «Осади назад урода и выровнять строй по его барану!»136 При таких обстоятельствах издевкой выглядит положение упомянутого приказа Кутузова о соблюдении дисциплины: «Офицерам в ротах обходить чаще свои квартиры и спрашивать хозяев, довольны ли своими постояльцами, ибо за всякое неустройство ротные командиры ответствовать станут»137. Также маловероятным кажется утверждение Кутузова в рапорте императору Александру о том, что за время перехода войск через Венгрию «не было ни одной жалобы, исключая тогда, когда еще войски стояли под Синицами биваком и получали вместо хлеба половинную порцию мукою, и тогда, ходя за соломою и за дровами в деревни, были шалости»“”. О «шалостях» гвардейцев уже сказано выше…
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
