Может, следует призвать на помощь растительный мир? Если бы наряду с непременным озеленением — высаживанием в асфальт чахлых тополей и лип — каждый дом сам себя декорировал, причем силами добровольцев-жильцов, выбирающих на свой вкус ель или пихту, лиственницу или сосну, березу или клен. А во дворах могли бы цвести сирень и жимолость, жасмин и рябина. Удивительных эффектов добиваются сейчас в мире с помощью вьющихся растений: дикого винограда, плюща, вьюнка. Ими окутывают стены не только коттеджей, но и самых высоких домов. Проводятся городские конкурсы на лучшее украшение дома вьющимися растениями. Я не раз любовался удивительными многоцветными композициями из дикого винограда и плюща, превращающими самые заурядные дома в чудо. Цветы тоже могут придать скучным обиталищам прелесть и своеобразие. И легко себе представить, как вокруг клумб с тюльпанами, флоксами, гвоздиками, лилиями, пионами, георгинами, золотыми шарами развивается благородное соперничество, женщины отвлекаются от сплетен, мужчины от «козла», а ребятня от хулиганства…
Надо сказать, что самих строителей тревожит одуряющая безликость неотличимых серых коробок, вырастающих, как грибы после солнечного дождя, на окраинах Москвы, и они пытаются внести некоторое разнообразие, декорируя балконы красными, желтыми, зелеными пластиками. Это было бы красиво, если б не удручающее качество красок: ныне же грязно-розовые, бурые и плесневые полоски лишь уродуют здания, не доставляя ни малейшего эстетического наслаждения.
Возможно, мои советы покажутся наивными, хотя я не маниловщиной занимаюсь, а говорю лишь о том, что сам наблюдал в разных землях. Так пусть люди более сведущие серьезно подумают о тех, кому расти и жить в скучном однообразии столичной периферии.
Как бы ни выглядели новые районы, в них все равно не будет того, чем богата — до сих пор богата — старая Москва: связи с прошлым. Вот почему так важно сохранить исторический образ города. В памятниках архитектуры — деяния предков, героическая быль многострадальной русской столицы и нетленная красота. Пусть молодой человек недалекого будущего, уроженец микрорайона, не увидит вокруг себя старины в благородной патине, он сядет в поезд метро, троллейбус, в собственную машину или вертолет и отправится к Симонову монастырю, и душу ему опахнет той давностью, когда Русь одна стояла против кочевников, и, не будь ее, дикие орды наводнили бы Европу; он забредет в Лефортово и увидит колыбель русской государственности, здесь гениальный сын России Петр почуял впервые вей свежих морских ветров и устремил горящий взор на Запад; он пойдет в район Старого Арбата, и его обнимет тишина низенькой посленаполеоновской Москвы (хочется верить, что стеклянным башням путь туда заказан)…
Но все это будет, если мы научимся много бережнее, много заботливей относиться к нашей Москве, все время думать, помнить о ней и не считать заботу о ее облике, благе и будущем делом каких-то специальных учреждений. Нет, это дело всех нас, и следует пожелать нам ленинградской ответственности, настойчивости, решительности и непримиримости, когда речь идет о родном городе.
Но снова хочется повторить: бережный подход к старине вовсе не означает ее обожествления. Звонкие фразы вроде «прошлое свято и неприкосновенно» бессодержательны. Неприкосновенный на памяти нескольких поколений кремлевский город обзавелся новым зданием — Дворцом съездов, созданным в современных архитектурных формах. Сколько было по этому поводу пустых и невежественных разговоров! А вспомните, еще в XV веке старые москвичи возмущались дерзновенным покушением Ивана III на исконную московскую старину. Петр тоже покусился на Кремль, велев построить там Арсенал. При Екатерине были снесены монастырские подворья, здания приказов и один из последних боярских домов — Шереметева. Расчищалось место для нового грандиозного Кремлевского дворца по проекту Баженова, гениальному, как считали одни, чудовищному, как считали другие, безмерно дерзкому — по общему мнению. Но, попугав недругов Руси богатством истощенной казны, Екатерина успокоилась, и работы в Кремле замерли. Чуть позже Матвей Казаков встроил в Кремль величественное здание Сената в формах российского классицизма. При «ревнителе казенного благообразия Валуеве», как язвительно писал историк Москвы, были сломаны все здания государева дворца, Троицкое подворье, Цареборисов дворец, Сретенский собор. И видный зодчий Тон построил Большой Кремлевский дворец, так раздражавший современников. Но разве придет кому в голову придираться сейчас к этому овеянному славой, высоко и мощно вознесшемуся над Москвой-рекой зданию? Вот и наш Дворец съездов лет через сто будет казаться столь же естественным и необходимым, как постройки Казакова и Тона. Кремль — не создание одной воли, раз и навсегда нашедшей ему форму. Каждая эпоха накладывала на него свой отпечаток, в нем достойно представлен каждый век. Тем и ценен этот единственный в своем роде ансамбль, что он являет собой не окаменелость, а подвижный образ меняющихся эпох: от Успенского собора, утвердившего значение Москвы как первого града на Руси, до Дворца съездов.
Но удача с этим превосходным и по идее, и по архитектурному воплощению зданием не должна развязывать рук тем бесцеремонным, чуждым ответственности людям, что спокойно могут встроить бетонную башню не только в скромный арбатский переулок, но хоть бы и во двор Пашкова дома…
И все-таки дело не только в том, как строить, — ломать тоже надо с головой. Зачем снесли старейшую в Москве аптеку на Пушкинской площади и так называемый «дом Фамусова»? Кому они мешали? Париж неизмеримо расширился, но остался Парижем. Лондон — Лондоном. И Ленинград наш вырос не за счет центра, сохраненного во всей его красе. А вот Москве крепко не повезло. Слишком многого лишилась ее древняя прекраснейшая часть. Убежден, что надо более обстоятельно взвешивать и больше считаться с общественностью, решая вопрос о том, что потом уже не поправить, не вернуть, не восстановить, — о жизни и смерти исторического ядра города. Памяти сердца народного. Частицы Родины нашей.
Волнуясь, радуясь, негодуя, вновь жадно дыша Москвой, я и не заметил, как произошло мое возвращение в родные пенаты. А когда почувствовал это каждой жилочкой, понял и другое: не могла Москва вернуться ко мне по-юному светло и безмятежно, нет, она принесла тревогу и новые обязательства, но в мои годы нельзя иначе относиться к Москве.
Наш незабвенный дом по Армянскому переулку был заселен рабочими московских типографий, теми наборщиками и печатниками, многие из которых были участниками трех революций. Общение с ними, дух доброго соседства и требовательного товарищества, который царил в нашем шумном доме и двух его дворах, — все это составляло среду нашего обитания, растило, формировало, выпрямляло нас, мальчишек и девчонок, не меньше, чем школа или пионерский отряд. Старые дома, сады, хорошие люди — все это наши корни. Человек не может быть бескорневым. В Югославии, в Дубровнике, мне показали однажды дерево, которое живет без корней, без земли — из банки с водой. Это страшно. В отношении человека — особенно.
Надо подтолкнуть людей к восстановлению дворового коллектива со всеми его столь важными для общежития добрыми правилами и традициями. У нас во дворе не было ни «козла», ни водки. Но были голуби. Был каток. Были мушкетерские бои. Мы закатывали оперы на черном дворе, у дровяных сараев. Выпускали стенную газету. Чудо человеческого общения, которое я сейчас вспоминаю как счастье, может быть сотворено заново. Оно так нужно людям, молодым особенно. Без него наше чувство Родины и бледнее, и беднее.
Ныне новый маленький мальчик с рыжей головой и горящими ушками серьезно и пытливо смотрит в окошко на московский мир. Мы обязаны все время думать о том, каким передадим ему наш город.
Человек из ресторана
Он был такой маленький и старый, что совесть не позволила обременять его большим заказом. Но голод взял свое. Еще бы, четверо здоровенных мужиков дорвались до стола лишь в шесть часов вечера — между обедом и ужином, после целого дня беготни по городу и уймы провернутых дел, когда нет и минуты свободной, чтоб наскоро проглотить чашку кофе с бутербродом. Теперь мы намеревались отхарчеваться и за обед, и за ужин. Он с понимающей улыбкой выслушивал непомерный, словно в бреду, заказ:
— Мне ассорти «Дружба», бульон с каракатицей, утку по-пекински, филе с грибами, свежие овощи, мороженое и кофе, — сказал один.
— Мне то же самое и еще — трепанги и креветки, — подхватил другой.
— Мне тоже трепанги! — воскликнул первый.
— Давайте так, — предложил третий, — трепанги, креветки, мидии — словом, дары моря — для всех, четыре бульона, четыре утки по-пекински, два филе…
— Пельмени фирменные, — перебил четвертый с плотоядной улыбкой. — Помидоры, огурчики… — И официанту: — Послушайте, почему вы не записываете?
