Потерявшую сознание беднягу потащили прочь. Медленно и в раздумьи следовали за дикой толпой посланники. Когда они проехали ворота, их встретили начальники войска перекрещенцев верхами.
Обе стороны приветствовали друг друга коротко. Большинство этих господ с обеих сторон знали друг друга, но, казалось, не были расположены возобновить знакомство. Только фон Бюрен не мог удержаться, чтобы не сказать первому прапорщику:
— Эй, Инфанс фон Альденцель! Ты был когда-то рыбачьим старостой у моего двоюродного брата-декана. Кто дал тебе этот воинственный наряд, в котором ты торчишь, точно карп в серебряной чешуе?
— Да будут прокляты все язычники! — отвечал Альденцель с дикой злобой. — Сам-то ты кто такой, сонная тетеря с павлиньим пером, что смеешь так ко мне обращаться? Я тебя не знаю. А пожалуй, ты — ворон, выпавший из герба твоего тирана[45].
Каноник посмотрел на говорившего, как хищная птица, но не ответил; за его спиной кто-то прошептал:
— Господин фон Менгерсгейм, напомните вашим друзьям, чтобы они в городе не произносили ни одного невежественного слова. Вам будет гораздо труднее выйти из Мюнстера, чем войти в него, если они не сумеют отвечать молчанием на оскорбления.
Тот, кто обратился к старому рыцарю с этими словами, был Ринальд Фолькмар. Менгерсгейм его не знал, но ответил ему благодарным наклонением головы и постарался запомнить черты благородного лица молодого человека.
— Этому юноше, кажется, тоже не по душе совершающееся здесь, — вздрогнув, подумал старик в то время, как фон Бюрен бормотал сквозь зубы школьную поговорку: Westphalus est sine pi, sine pu, sine con, sine veri[46].
— Укажите нам место, где мы могли бы обратиться к народу: мы должны передать наши поручения всем гражданам или цеховым старшинам, — сказал Менгерсгейм, обращаясь к военачальнику, Герлаху фон Вулену.
— Следуй за мной в мой дом, — сухо ответил тот. — Мне приказано принять тебя и твоих спутников у себя, пока наступит пора тебе исполнить поручение. Ты увидишь только представителей народа, так как цехов и старшин гильдий больше нет в новом Израиле.
Герлах вел посольство по самым отдаленным и безлюдным улицам к центру города, к Рынку. Гостей поспешно ввели в дом; их лошади были сданы на руки конюхам и отведены на соборную площадь. После того, как Герлах попотчевал своих гостей вином и всевозможными печеньями, он разрешил им поместиться у окон, откуда они могли видеть все, происходящее на рыночной площади.
— Там собралась, может быть, тысяча человек всякого возраста и пола. Они стояли спиной к квартире Вулена и, молча, не шевелясь, смотрели в другую сторону, где у арки был воздвигнут престол, к которому вели несколько ступеней. Над золотым креслом был протянут пурпурный намет; ступени были покрыты шелковыми тканями. На кресле сидел царь, окруженный придворными и сверкающими копьями. Возле престола была устроена простая кафедра, с высоты которой в ту самую минуту человек в черной мантии проповедовал что-то, горячо и сильно размахивая руками.
То был Бернгард Роттман, царский проповедник, назначенный на эту должность Лейденским пророком. У открытых окон одного большого дома сидели, прислонившись к подушкам и коврам, несколько блестящих женщин и слушали, так же как царь и народ, горячую проповедь.
— Это царицы! — объяснил фон Вулен, не моргнув глазом, старому Менгерсгейму, в ответ на вопрос его.
Каждый раз, когда во время разговора произносилось имя царя, анабаптистские начальники наклоняли голову, и все их обхождение при этом было проникнуто такой глубокой уверенностью в своей правоте, как будто этот новый порядок был освящен веками. Несколько отличался от других поведением своим один только Ринальд. Он держался в стороне: заметно было, что только необходимость связывала его с товарищами по оружию и что он был бы рад, если бы его освободили от обязанности принимать здесь гостей. Вулен, бросавший иногда на него злобные взгляды, в свою очередь, с явным неудовольствием выносил его присутствие. Мятежному рыцарю не нравилось его обращение с гостями: Ринальд говорил с ними хотя и сурово, и отрывисто, но все-таки более умеренным и вежливым тоном, чем хотелось военачальникам. Оттого-то Вулен вдруг подошел к прапорщику и приказал ему пойти доложить немедленно гофмаршалу и церемониймейстеру Тильбеку о прибытии послов. Не говоря ни слова и не меняя выражения лица, Ринальд вышел, вздохнув свободнее, когда почувствовал себя избавленным от необходимости встречаться взорами со своим соперником.
Маршал, или обер-гофмейстер, находился поблизости, благодаря своей должности, приковывавшей его к царю, но Ринальд медленно пробирался сквозь постоянно возраставшую толпу. Проповедь кончилась, и начался торжественный королевский суд, установленный три раза в неделю. Глашатай вызвал стороны:
— Августин Торрентин! Елизавета Вандтшерер, его жена! Вандтшерер, отец!
Эти имена привлекли внимание Ринальда и побудили его, забывая поручение, протиснуться до телохранителей, замкнувших круг перед престолом.
Появился безобразный старик, с развратным видом и злым лицом. Рядом с ним Торрентин, еще красный от гнева и возбуждения. Напротив мужчин находилась Елизавета, которую дергали вооруженные секирами воины Ниланда; она дрожала в изнеможении от неудавшегося бегства.
— Вот уже второй раз она со злым намерением убегает от меня! — жаловался Торрентин. — Учини над ней расправу, царь, в новом храме!
— Она неисправима и часто злобствовала против своего первого мужа, как волчица, — поддерживал жалобу противный старик.
— Что ты можешь ответить на жалобы и требования твоего отца и мужа? — спросил царь обвиняемую.
Она ответила с силой, противоречившей видимой слабости ее тела:
— Стать более несчастной, чем я теперь, уже нельзя! Довольно быть дочерью такого отца, вдовой изверга, женой тирана, за которого я вышла не по любви, а из-за гнева и упрямства.
— Что ты этим хочешь сказать? — спросил царь.
— Торрентин помог мне освободиться от Гардервика. Я ему была обязана благодарностью. Но я вышла замуж потому только, что была озлоблена на свою судьбу, осудившую меня любить человека, осчастливившего своей любовью другую женщину. Я считаю грехом лишать себя жизни: я хотела испить до дна чашу, наказать себя, хотела сама растерзать свою жизнь, едва только освобожденную. И я нашла превосходного мучителя в лице Торрентина. Однако я не могла без конца бороться с моим отвращением и решилась убежать от него. Вели лишить меня жизни, царь Ян: я буду тебе благодарна.
Царь смотрел на нее испытующим взглядом, обдумывая что-то. Ниланд, меченосец, приблизился к прекрасной Елизавете, как караулящая добычу кровожадная кошка. Вдруг Ян простер свой скипетр.
— Вместо казни, я помилую ее, — сказал он. — Твой брак, молодая женщина, я расторгаю, но выбери себе немедленно другого мужа, которому отныне будешь принадлежать и которого ты, оставив упрямство, будешь слушаться.
Елизавета ответила, не задумываясь:
— Тот, кого я любила, для меня потерян, а кроме него нет человека в этом городе, которому я бы желала повиноваться. Благодарю тебя за твою милость, царь Ян!
— Однако ты много о себе воображаешь, тщеславная женщина! — воскликнул Ян. — Ты много позволяешь себе в надежде на свою красоту. Кто же, по-твоему, был бы достоин владеть тобой?
— Так как сердце мое не вправе говорить, и любовь для меня умерла, то я хочу быть прислужницей того, кто выше всех по власти и сану.
Тут царь встал и сказал Крехтингу, своему советнику и казначею:
— Уведи ее в покои наших цариц, и да будет так, как уста ее гласят. Елизавета Вандтшерер! Первый на земле по силе, могуществу и почету берет тебя в число своих жен.
С этими словами он надел ей кольцо на палец, благословил ее и, видя ее изумление, спросил:
— Довольна ли ты теперь своей судьбой?
— Я не могу стать более несчастной, чем была, — ответила она. — Господь поможет мне.
Ян сделал вид, что не слышал последних слов. Крехтинг увел Елизавету. Старый Зандтшерер и Торрентин ушли, в свою очередь, недовольные и качая головами. Но Дивара, недовольная больше всех, шумно поднялась с места и быстро направилась со своей свитой в дом цариц, чтобы встретить вновь принятую с приветствием на лице и со скрытой ненавистью в сердце.
Взволнованный, потрясенный тем, что произошло на его глазах и странной судьбой Елизаветы, Ринальд передал обер-гофмейстеру свое поручение и поспешно ушел отыскивать художника с Колъца.
Тильбек между тем, выслушав приказания своего повелителя, отправился принимать послов и представить их царю. На нем был наряд придворного щеголя — долгополый камчатный камзол с золотым шитьем, желтые шаровары с многочисленными складками и раздутые до смешного башмаки с широкими носками, напоминавшими подковы. Этот странный наряд вызвал невольную улыбку на сумрачных лицах послов, хотя им было вовсе не до смеха. Тильбек нисколько этим не смутился и постарался еще усилить впечатление, приняв важный вид, надвинув набекрень плоскую бархатную шапочку и подняв высоко жезл из слоновой кости, служивший знаком его достоинства. Епископские советники не знали сами, как им держать себя с этим человеком, с которым когда-то они находились в близких отношениях как добрые друзья. Тильбек не дал им много времени раздумывать.
