— В прежнее время, — заговорил он, — мы стояли близко друг к другу, — вы, мужи из страны Исава[47]. Но волею Небесного Отца времена меняются: и мы теперь не те, и мне остается только молиться за вас. Наш царь милостиво приказывает вам явиться к нему, он примет вас в своем дворце. Мне приказано отвести вас туда.
— Мы очень признательны царю! — воскликнул каноник фон Бюрен. — Но мы имеем поручение говорить не с царем, а с народом. С этой целью мы просили дать нам охранную грамоту, и с этой целью нам разрешен пропуск в Мюнстер.
Тильбек засмеялся иронически и сказал, подкрепляя свои слова выразительным движением руки:
— Но царь и есть народ. В Израильском царстве нет человека, который бы думал не так, как царь. Вы увидите его, окруженного сановниками, высшими представителями народа и правителями всех его земель. Следуйте же за мной без промедления: минуты быстро уходят, и три часа, которые вам разрешено пребывать здесь, — очень короткий срок.
— Вы ставите нам преграду, — сказал Менгерсгейм. — Наше посольство имело другую цель, но мы должны попытаться сделать то, что можно.
С этими словами он пошел за Тильбеком, товарищам его оставалось только последовать его примеру.
Послы мало обращали внимания на насмешливые замечания, которыми сопровождала их толпа, когда они проходили по улице, почти не замечали ни дерзких взглядов врагов, ни опечаленных лиц старавшихся укрыться прежних друзей или единомышленников. Но печаль овладела им, когда они достигли соборной площади и увидели разрушение церковных зданий — сорванные крыши, разбитые окна, разбросанную утварь. Стоило им повернуть головы от этой печальной картины, как взорам их представились некогда мирные жилища каноников, их собственность, поделенная теперь бунтовщиками. Не миновало их также и зрелище расхищенного епископского дворца, во дворе которого паслись теперь быки и бараны, предназначенные для стола царя и его слуг.
Даже старые деревья, служившие украшением соборной площади, изменили совершенно свой вид. Ветви их частью висели, перебитые ядрами перекрещенцев, частью обрызганные кровью казненных жертв. Среди этих следов разрушения находилась в движении толпа неузнаваемых людей. Дворцовые служители всякого рода и драбанты шныряли там и сям, обнаруживая близость жилища царя. Многие из них красовались в причудливых, но роскошных нарядах, щеголяя золотыми галунами и кисточками, или хвастливо бряцали сверкающим на солнце оружием. Эта челядь скоплялась все больше, по мере, того, как посольство приближалось к прекрасному зданию, составлявшему некогда собственность Мельхиора фон Бюрена. Здесь, у входа, стояли на страже люди в красных и синих мундирах, в панцырях и шишаках. Слуги и комнатные мальчики, в зеленых и серых куртках, сновали взад и вперед: то была дворцовая челядь.
Послы поднялись по широкой лестнице и прошли через коридор, наполненный праздными людьми, принадлежавшими к домашнему штату царя. Длинный Тилан, в бархатной одежде, скроенной из епископского облачения, стоял на страже у двери аудиенц-зала. В правой руке он держал огромную секиру, на золотой перевязи через плечо висело кремневое ружье — страшное оружие в его руках. Все члены посольства должны были передать свое вооружение в руки одноглазого великана, прежде чем были допущены ко входу в залу.
Огромная зала, с четырьмя широкими окнами, пропускавшими много света, отличалась странным убранством. Все картины, собранные здесь прежним владельцем, не щадившим на это издержек, были выброшены. Взамен их на голых стенах прибиты были в разных местах гербы нового царства, изображавшие землю в виде круглого голубого шара с красным крестом между двумя скрещенными мечами, из которых один был золотой, другой серебряный. Эти грубые изображения чередовались с не менее грубо намалеванными изречениями, например: «Ян Лейденский — царь справедливости в новом храме!», «Начало премудрости — страх Божий», «Сила моя в Божьем могуществе». Над самым же входом было начертано золотыми буквами: «Слово стало плотью и в нас воплотилось». С потолка свешивались многочисленные паникадила различных видов и форм, ставшие добычей анабаптистов при расхищении церквей и замков, среди них, на цветных лентах, висели страусовые яйца, а на тяжелой медной цепи — слоновый клык. В самой зале не было мебели и никакой почти утвари. Только в одном конце ее находился небольшой орган со многими трубами, а в середине — нечто вроде аналоя, покрытого ковром, и на нем Библия в бархатном переплете. У стены, на высокой подставке, находились песочные часы. Единственное сиденье в зале представлял собой трон. Он помещался напротив органа, на другом конце залы, и украшен был золотой парчой и перьями. Вошедшие были немало удивлены, обратив глаза к этому трону и найдя его уже кем-то занятым. На почетном седалище расположился и спокойно дремал какой-то человек в одежде с черными, желтыми и зелеными полосами, тесно облегавшей его тело. Послы с трудом могли удержаться от смеха: колпак с длинными ушами и колокольчиками, тихо позванивавшими при каждом наклонении головы спящего, достаточно ясно давал понять, кто именно находился в эту минуту на престоле.
— Царский шут! — воскликнул с гневом Тильбек, бросаясь будить его и не очень нежно толкнув своим жезлом дерзкого подданного царя. — Встанешь ли ты, сонное брюхо? Твое ли это место в этом мире, негодяй?
Шут вскочил, наконец, на ноги, почесал за ухом, потом съежился и заговорил плаксиво:
— Тильбек, Тильбек, брат мой в Израиле, оставь свои наставления! С какой стати ты вздумал колотить меня по спине? Разве я виноват, что волею Господа сегодня так жарко, а здесь, в зале, прохладно и хорошо отдыхать? Зачем кормят бывшего шута так плохо, что его тянет ко сну? Не говорит ли вестфальская пословица: «Скудная пища, плохое пиво, далекий путь»…
Тильбек сердито перебил его:
— Молчи, бродяга, язычник! Не видишь ты этих гостей? Перестань позорить Сион с его прекрасными вратами и медовыми реками!
— Ворот у нас много, друг мой маршал ну, а насчет меда…
Шут состроил насмешливую гримасу и, не окончив своего возражения, обошел гостей, бесцеремонно оглядывая их.
— Знаю я вас всех, еретики! — сказал он с иронией. — Берегите ваши головы, светские и духовные без различия. Зачем пожаловали сюда? Старые люди, а где у вас ум? Я подарю вам, пожалуй, мой колпак.
Так как послы продолжали хранить молчание, шут схватил за рукав каноника фон Бюрена и сказал:
— А ведь этот сюртук моей работы, поп. Ты был одним из лучших моих заказчиков и дольше всех держался бедного мастера Гелькюпера.
Каноник с негодованием повернулся к нему спиной.
Между тем Тильбек, переговорив с караулившим у двери Тиланом и отдав ему соответствующие приказания, сказал, обращаясь к посольству:
— Иду приготовить все для выхода царя. Вы останетесь пока здесь и не должны оставлять залы. А ты, шут, постарайся занять гостей, чтобы они, соскучившись, не стали зевать и не осквернили бы тем жилища царя. Оставляю вас, господа, на очень непродолжительное время, но Господь да поможет вам пока оставить ваши заблуждения.
Менгерсгейм тревожно посмотрел на песочные часы. Каноник и другие советники обменялись шепотом словами:
— Они продержат нас здесь, пока истечет срок охранной грамоты, и тогда горе нам!
— Мой кум, царь, мудр и справедлив, — проговорил Гелькюпер с двусмысленной улыбкой. — Мы лицемерим, только когда это нам нужно.
— Весьма утешительно, — проговорили послы, между тем как Менгерсгейм обратился к Гелькюперу:
— Ты был известен в Мюнстере всегда как плут, и в твоих словах никто не мог отделить правду от лжи — даже, кажется, ты сам…
— Совершенно верно, сударь! — отвечал портной с убеждением. — Я обманывал себя самого еще больше, чем других. Можно видеть это теперь по моему наряду.
И, однако, мой кум — король, а я его шут; он первый здесь, а я последний. Да, сударь, я сам себе наставил длинный нос.
— Быть может, найдутся в Мюнстере еще люди, которые смотрят на вещи так же, как ты? — тихо спросил Менгерсгейм.
— Не знаю.
— Если ты меня не хочешь понять, ты тем самым отталкиваешь от себя счастье снова:
Шут отвечал также тихо:
— Если ты не хочешь понять, что означает мое «не знаю», то ты еще больший глупец, чем был, когда вступил в этот город и попался, как мышь в когти кота… Ты, по-видимому, не знаешь, что в стенах этого дома больше ушей, чем в павлиньем хвосте глаз.
Гелькюпер сильно потряс своими бубенчиками и в то же время склонил ухо, внимательно прислушиваясь к словам старого рыцаря, который продолжал убедительно:
— Тот день, когда епископ вступит снова в этот город, будет началом твоего благополучия, если…
— Говорите скорей! Что я должен сделать, чтобы достигнуть этого благополучия?
