Комиссар тем временем снова удалился в комнату.
Неподвижным напряженным взглядом Роберт смотрел в темную глубь небесного свода. Постепенно перед его сосредоточенным взором выступила из сумрака ночи таинственная обитель, что покоилась на холмах древних гор, будто на пылающей гряде облаков. Как медленно распускается сомкнутый бутон цветка, чтобы сделались видимыми золотой пестик и тычинки, так одна за другой раскрылись стены божественного места и дали возможность заглянуть вовнутрь.
Посреди усеянного звездами пространства Роберт увидел собрание мужей, облаченных в дорогие одежды богатых негоциантов. Они двигались в торжественном, размеренном танце, ступая босыми ступнями по сверкающему металлическому настилу. Они ступали след в след друг другу, и, когда поднимали при шаге ногу, можно было увидеть, что настил, по которому они ходили, водя свой хоровод, состоял из блестящих ножей, торчавших остриями вверх. Иногда тот или другой наклонялся и проводил по лезвию, пробуя, насколько оно остро, листом бумаги, который разрезался пополам. Но их ступням этот настил из многочисленных ножей как будто не причинял страданий, и длинные языки пламени, бившие им в лицо, казалось, были им не страшны. Их взгляды были устремлены внутрь себя; они склоняли головы и улыбались в ответ своим мыслям. Под ногами у них не было твердой опоры, но воздух, казалось, служил им лучше любого другого надежного основания.
Они протягивали руки в сумрак ночи и ловили звезды, как будто играли в мяч; словно звездный дождь, сыпались из их ладоней искры метеоров, и нити жизни протягивались от одного мира планет к другому.
Это были Тридцать три хранителя мира, Тридцать три хранителя золотых весов, которые, как он уже знал от Мастера Магуса, обозревали из горного замка Префекта движение человечества. Вот они прервали свой торжественный танец и игру в звезды, в которую их вовлекло божественное веселье, и вернулись, почерпнув новые силы из мироздания, в помещение с купольным сводом, где колебались плоские чаши мировых весов, невидимыми нитями связанные с бесконечным пространством.
Полукругом стояли они у мировых весов, наблюдая за движением золотых чаш, что издревле было их делом; хронисту казалось, что он узнает в их лицах черты благороднейших гениев духа. Он не удивлялся, когда видел среди них мудрецов и поэтов Древнего Китая: Лао-цзы, Кун-цзы, Джуан-цзы, Ли Тай-по; в других фигурах он узнал Гераклита, Гомера, Сократа, Фирдоуси и Заратустру; там стояли Данте и Августин, тут Шекспир, Гёте и Толстой; это, кажется, был Монтень, а то — Сервантес; здесь сиял святой Франциск, там Вергилий; вокруг погруженного в мысли далай-ламы толпились индийские святые и старцы, среди которых был Бодхидхарма, перенесший в Китай великий факел махаяны, и его первые провозвестники Асвагоша и Нагарджуна; отдельной группой стояли пророки Ветхого Завета. Роберту казалось, что черты одного бессмертного переходили в черты другого. В одном облике он угадывал то Сведенборга, то Паскаля, то Кьеркегора, Вольтера или Свифта; в образе Мо-цзы вдруг проступали черты Дун Чжун-шу, рядом с ним возникал Чжу Си; Вальтер фон дер Фогельвейде и Петрарка, Джордано Бруно, Эразм, Песталоцци — все великие, дававшие ответы на вопросы духа, поддерживающего жизнь.
Они сменяли друг друга, не давая остановиться процессу созидания. Когда они обращали друг к другу свои взоры, обмениваясь мыслями, то в их жестах не было фальшивой торжественности. Время от времени тот или иной протягивал руку к чаше весов, что все ниже опускалась под темным грузом, как бы желая приостановить ее. Шаровидный сгусток газообразного вещества, лежавший на ней, все чернел, уплотнялся и тяжелел, тогда как светлое облачко на другой чаше все слабее и слабее излучало сияние и становилось почти невесомым. Темный шаровидный сгусток означал скопление антидуха, который властвовал над людьми на Земле, в светящемся же облачке сосредоточивался запас духа. Антидух заключал в себе все хаотическое исчадие ненависти, глупости и противного природе, дух же питался от чистого родника мысли, истины и добра.
Хотя в промежутке времени, в течение которого хронист наблюдал состояние золотых весов, мрак торжествовал над светом, на лицах тридцати трех хранителей не отражалось ни тени смущения, сомнения. Они не вмешивались активно, ограничиваясь наблюдением, но они помогали уже одним своим присутствием. Внимательно и терпеливо смотрели они на мерцающий и трепетный свет над легкой чашей, что неудержимо скользила вверх. Роберту казалось, что он понимает их мысли. Они знали, что в мире равно существуют как дух, так и антидух и что только от людей зависит отдать себя служению тому либо другому. Сгустившийся мрак свидетельствовал о том, как много излилось и продолжает еще изливаться ненависти в человеческом мире, как много еще в человеке бездуховного — в отдельных людях, в человеческих сообществах и народах. Но страсти, которые обуревали человека и от его беспомощности и неумения справиться с собственными бедами будили в нем зверя, — ведь они могли быть направлены и на просветление духа, на устройство более человечной жизни. И все зависело от решения всех и каждого в отдельности.
Хронист видел, как венец, сиявший вокруг второй чаши, ширился все более и более, это говорило о теплом, сердечном слове и участии, о любящей улыбке матери, о мире и согласии между людьми. По мере того как свет прибывал и лился все ярче, давящая сила мрака ослабевала и чаши весов вновь стремились к равновесию. Но снова усиливался приток черноты, мрак сгущался, это означало, что на Земле проливалась новая кровь, совершались новое зло и насилие. Но и свет получал новое питание: очерствелые сердца смягчались, отлетали чувства злобы и мщения, в людях росли добрые побуждения, один другому давал совет и помощь, а не подавлял его. И так чаши золотых весов, которые измеряли желания и волю, помыслы и действия, попеременно опускались и поднимались, и стрелка их находилась в непрерывном колебании.
Часто казалось, что чаша антидуха окончательно перетянет чашу духа, катастрофа надвигалась как будто неотвратимо, и речь шла лишь о днях, годах или столетиях. Для хрониста это было свидетельством того, что в мире всегда остается шанс, возможность отдать себя духовной силе жизни. Благодаря своему пребыванию в царстве мертвых он уже знал, что каждому человеку непосредственно не засчитывалось ни добро, ни зло, ни исполненное смысла, ни протекшее бессмысленно земное его существование. Но при созерцании таинственной картины золотых весов хронисту открылось другое, а именно то, что в круговороте вечного бытия имело значение, становился ли человек орудием духа или орудием антидуха. Каждым мгновением своей жизни каждый отдельный человек так или иначе всегда содействует мировому порядку вещей.
Медленно надвинулась на картину тень, как будто инородное небесное тело заслонило собой весы и их хранителей. Должно быть, это Префект задвинул занавес, подумал Роберт.
Когда хронист вернулся с террасы в комнату Высокого Комиссара, он почувствовал внезапную слабость в ногах. Пошатываясь, он прошел к мраморному креслу с мягким сиденьем и устало опустился в него. Чиновник уже включил освещение.
— Отдохните, — сказал он участливо, но с оттенком прежней официальности в голосе.
— Шанс имеется, — проговорил Роберт вполголоса, возвращаясь к своим мыслям. — Но нет гарантии.
— Вы имеете в виду — для жизни? — спросил Комиссар из-за письменного стола и, когда хронист задумчиво кивнул, прибавил, что это косвенно относится к его сфере и что Роберт, как человек, еще слишком пристрастен. — Впрочем, — заметил он, — вы, господин доктор Линдхоф, вольны сами решать — продолжать ли вам вашу деятельность в Архиве или возвратиться на родину. Нам вы служите, — пояснил он спокойно, — как здесь, так там.
— Я человек, — возразил Роберт, — а не дух.
Высокий Комиссар выждал какое-то время, но поскольку со стороны гостя не последовало ни вопроса, ни возражения в ответ на его слова, то он нажал кнопку звонка.
— Документы для господина доктора Линдхофа, — сказал он вошедшему секретарю.
Роберт сухо поклонился.
— Я должен поблагодарить за все ваше терпение и внимательность, — сказал он на прощание.
Розовощекий секретарь с лукаво сверкавшими глазами за толстыми стеклами очков взял его под руку.
— Господин архивариус, — весело спросил он, когда они расположились в его комнате, — делает передышку и берет отпуск?
Он предложил ему сигарету, которую тот с наслаждением закурил.
— Я отбываю навсегда, — сказал он, — мне уже что-то не по себе стало.
— Вы вернетесь к нам, — заметил секретарь, на мгновение подняв глаза от документов, которые он оформлял. — Вы уже хорошо освоились здесь.
— Конечно, когда-нибудь вернусь, — согласился Роберт, потерянно озираясь вокруг себя. — Только когда я действительно умру.
