просто считала, что если его страховка действительно покрывает девяносто процентов моей терапии, то должен же существовать какой-то способ заставить его взять на себя часть расходов. Пока я была в Стиллмане, она позвонила отцу и сказала, что понимает: по ряду причин он считает, что за лечение должна платить моя мать, и, наверное, сказала она – явно подшучивая над ним – в менее тяжелых обстоятельствах это могло быть вполне разумным решением с его стороны, но сейчас ей нужно видеть меня каждый день, и ей нужно знать, что он возьмет на себя расходы, с которыми не сможет справиться моя мать. Не знаю, что было дальше, но, похоже, она представила ситуацию чрезвычайно отчаянной, потому что это сработало. В течение недели отец отправил доктору Стерлинг страховые документы.
Доктору Стерлинг удалось создать внутри гарвардской медицинской системы что-то вроде убежища для душевнобольных, избавив меня от пребывания в полноценной психиатрической больнице. Благодаря этому я вроде как была более-менее адекватна, когда мы только начали наши занятия, и доктор Стерлинг знала, что где-то внутри меня живет хихикающая девчонка, которая просто хочет жить весело, и она считала, что это важно – позволять мне проявлять эту часть себя. Кажется, она думала, что однажды я смогу вернуться к своему жизнерадостному «я», в то время как в Маклин меня будут ждать только мягкие стены, окна с железными решетками и общение с шизофрениками в коридорах. Ее целью было дать мне лечение и уход, сопоставимые с теми, что мне оказали бы в психиатрической клинике, но чтобы ложиться в саму клинику мне не пришлось. Я пережила тот год, не загремев в психушку только благодаря ее настойчивости, и только благодаря ей я вообще до сих пор жива.
Я старалась напомнить себе, что проблема не в Рефе. Проблема, как мне объяснила доктор Стерлинг, и как я сама отлично знала, была в том, что я находилась в полном дерьме. Реф был всего лишь временным решением, которое мне удалось найти, таблеткой, которую я принимала, чтобы заглушить мучившие меня чувства. Но теперь, когда он перестал мне помогать, когда не позволял больше использовать его в таком качестве, настаивал, что хочет быть моим бойфрендом, а не спасением от всех бед, Реф перестал быть решением проблемы. Он стал частью проблемы.
Добро пожаловать в мою жизнь: моя сила саморазрушения такова, что я превращаю решения в проблемы. Я разрушаю все, к чему прикасаюсь. Я Мидас[279] наоборот.
Утром, еще до того, как я набираюсь сил, чтобы поразмыслить о главных заботах дня – мыть или не мыть голову, вот в чем вопрос, – приходит Олден, приносит одежду, которую я просила, и чашку горячего шоколада из Au Bon Pain, за которую я ее поблагодарила. Чтобы избежать разочарования, я не стала спрашивать, звонил ли мне кто-нибудь, тем более что я была уверена – если бы Реф позвонил, Олден бы мне сказала. В конце концов, именно она всегда оставляла послания маркером крупными буквами вроде: «Реф звонил», а иногда и просто: «Он звонил». И хотя в остальном ее навыки передачи сообщений оставляли желать лучшего, Олден всегда чувствовала, когда звонок был важным.
Так что я ничего не спросила, она не сказала, и день шел своим чередом, и ко мне приходили гости. Сюзанна принесла копию The Hissing of Summer Lawns[280] Джони Митчелл, потому что я хотела посмотреть слова песни Don’t Interrupt the Sorrow[281], а еще она посоветовала мне почитать Вудхауса[282] и Данливи[283], кого-нибудь жизнерадостного и смешного. Заходил Пол и принес китайской еды и свечку с запахом ванили, и мы прогулялись по снегу до его квартиры на Маунт-Оберн-стрит и послушали Clouds[284] на портативном кассетнике. Джонатан, главный редактор The Crimson, пришел с антологией женского эротического письма, The Village Voice[285] и свежим номером The New Republic[286]. Саманта принесла экземпляр «Современности» Джонсона[287], потому что ей показалось, что книга может быть мне близка. А я все надеялась, не принесет ли кто-нибудь свежий номер Cosmopolitan, чтобы я могла прочитать свой гороскоп и узнать, наладится ли еще моя жизнь когда-нибудь, вот только журнал принести не догадался никто.
И день шел своим чередом, пока не наступил вечер, и моя давняя фантазия о том, как я лежу в больничной кровати, а ко мне все идут и идут посетители, воплотилась в жизнь, и это было здорово и приятно, но одновременно и бессмысленно, ведь Реф не звонил. Эбен и Алек принесли мне шоколадный молочный коктейль из Steve’s и сэндвич с индейкой и бурсеном из Formaggio, и мы неплохо поболтали, но к тому времени, когда они пришли, я уже начинала чувствовать себя странно. И какой бы отдохнувшей и обласканной вниманием я себя ни чувствовала, никто и ничто были не в силах спасти меня от ощущения безумия, которое уже прошло по всему моему телу и вверх, в голову, до тех пор, пока я не стала задыхаться, словно меня нагую заживо похоронили в горячих белых песках пустыни.
И наконец все гости ушли, и нет ни Олден, ни Пола, ни Сюзанны, ни Саманты, ни Джонатана, ни Эбен, ни Алека, никого, кто мог бы спрятать меня от боли, оглушительной боли, огромной гребаной боли, и я начинаю плакать. И все, о чем я могу думать: «Почему Реф не позвонил он исчезает он уходит от меня как все остальные он обещал что не сделает этого но это так я знаю о господи я хочу умереть прямо сейчас прямо здесь на этой больничной койке хочу чтобы после смерти мое тело было белее этих простыней хочу чтобы из меня выкачали всю кровь и человечность навсегда я никогда в жизни больше не хочу ничего чувствовать».
А затем слез и боли, что от них неотъемлема, становится слишком много, чтобы продолжать терпеть. Обычно слезы приводят к катарсису. Ты плачешь, а соль и вода, что льется из твоих глаз, уносят с собой тоску. Но сейчас слезы только усиливают эмоции, что они выражают, и чем больше я плачу, тем сильнее расстраиваюсь, и я вспоминаю, сколько раз плакала из-за Рефа, сколько раз плакала, потому что думала, что он недостаточно сильно меня любит, и каждый раз он разубеждал меня и говорил, что я глупышка, но теперь я понимаю, что я вовсе не глупышка, потому что – где он был сейчас, когда я умирала[288], и почему со мной рядом никогда
