Кужелев прихватил с собой экспериментальное (и якобы разорвавшееся на шестисотом выстреле) конноартиллерийское орудие. Стальное с железным лафетом. И к нему — выслуживший свои семь лет расчет. После турецкой войны многие солдаты получили досрочную отставку за доблесть в сражениях. Такие битвы, как Ларга и Кагул считались за год каждая. Но — грамотные и молодые еще люди, отпускаемые из артиллерии, отнюдь не рвались обратно к сохе. Многие ушли на казенные заводы — лить пушки, кто-то подался на частные предприятия. Иные, прибарахлившись добычей, сами покупали дело. А вот эти — недовоевали. Им хотелось еще.
Капитан-лейтенант Скуратов — да, уже капитан-лейтенант, победоносная война весьма способствует карьере — как раз оказался без собственного корабля, и даже должности на плавсоставе. Припомнил ему Грейг, как и всем снабженцам, прокисшую солонину. Теперь он преподавал курс по логистике в Морском корпусе, и легко отпросился в отпуск. А заодно приписал к экспедиции — на практику — двенадцать гардемарин.
Собрав отряд вместе, Баглир объявил, что Ермак завоевал Сибирь с меньшими силами. А потому от экспедиции приходиться ждать чудес…
Скуратов получил задачу подготовить все, что нужно для похода. А для начала — определиться, что именно и сколько. Поступил он просто — взял нормы по уставу да умножил на три для верности. Потом стал выкидывать излишки и вносить на их место нужные вещи. Десять подвод — артпарк. Двадцать пять — казачий обоз. Десять — морской. Десять — общий.
И представил князю Тембенчинскому на утверждение.
— С такими кандалами, — заявил тот, — мы до Амура три года тащиться будем. Во-первых, никаких подвод, только вьюки. Во-вторых, заводные лошади — по две на всадника, по одной на вьюк. Пушку разобрать и тоже приспособить под вьюк. Провиант, фураж — на пару переходов. Будем исходить из того, что Сибирь это страна освоенная, где все это можно купить, пусть и втридорога. Вещей тоже поменьше. Что возможно, закупим там. Хотя бы и на Кяхтинском торгу у китайцев…
Баглир был знаком только с западной Сибирью. И переносил ее устроенность на весь русский фронтир. Но, с другой стороны — почему экспедиция князя Тембенчинского в веке восемнадцатом должна перемещаться медленнее, чем войско Субудая в тринадцатом? Или русские с тимматцами народ не только криворукий, но и плоскостопый?
Серьезная экспедиция во всем подобна маленькой войне, войне против неизведанного. И человек тут пользуется всеми правами агрессора, в том числе и возможностью пришить последнюю пуговицу на последнем мундире. Да, потом бой покажет, что с собой не взяли самого важного, возможно, того, что единственное позволит выжить и победить неизвестность — но теперь-то этого не угадать. Руководители экспедиции уже вывалили карты на стол, но судьба откроет свои только в походе. Как любой момент острого ожидания, эту ситуацию люди ненавидят больше всего. Они пытаются пережить его вместе, сбившись плечо к плечу, и старательно поднимая друг другу настроение. Избыточно употребленный алкоголь в такой ситуации ведет к эйфории — либо, наоборот, к депрессии. А поскольку в данный поход отправлялись именно русские, алкоголь употреблен был обильно. Тем более что остающихся-провожающих на последнюю вечерю решили не брать, дам не было, ресторан был целиком снят на ночь, так что господам офицерам между своими некого было стесняться.
Князь Тембенчинский, по малой массе тела и с недосыпу от интендантских хлопот, после первой стал клевать носом, а после третьей — заснул, аристократически откинувшись на спинку стула. Кужелев перенес сонного фельдмаршала в кресла поглубже и поудобнее, а сам вернулся к еще не начавшей толком гулять компании.
Два часа спустя гардемарин Трубецкой возвращался от окна. Не то, что вы подумали. Просто — хотел окончить корпус с отличием, а в астрономии плавал по сию пору. Вот и решил провериться, созвездия пораспознать. В этом желании был отчасти повинен и хмель, но свежий воздух выбил из гардемаринской головы их излишки. На небе были редкие облачка, некоторые звезды были видны, но Трубецкой не определил ни одной, и впал в обычное для себя сумрачное настроение. Шел себе вдоль стеночки — насчет выбития хмеля мы упоминали только голову, она у него была ясна, но занята вопросами бытия, ноги же управлялись не вполне. Тушил по дороги свечи в напыщенных золоченых бра, открывая путь серым теням попробовавшими матросской работы пальцами. Решил немного отдохнуть. И, разумеется, бухнулся в кресло.
Если бы фельдмаршал, светлейший князь, царский крестник Михаил Петрович Тембенчинский не свернулся во сне по-собачьи калачиком — тут бы ему и славу пели, и салют давали, и два императора за единорожным лафетом бы шли. А так поджарый зад гардемарина с маху попал точно в дырку от бублика.
Баглир потом рассказывал, что сравнить это можно было разве с сердечным приступом. Мол, воздух из тебя вышибло, новый набрать некуда, на помощь позвать нечем, кругом темно и тяжко, в голове удивленная обреченность. Хорошо, догадался когти выпустить.
Трубецкой даже завопить забыл от неожиданности. Ноги же выпрямил, изогнулся дугой, не удержал равновесия и сполз на пол.
— Пся крэв! И с коих это пор гардемарины на фельдмаршалах сидят? — спросил его Баглир, к которому вмиг вернулась привычная ирония, — Правда, князья на князьях. Дмитрий Сергеевич Трубецкой, если не ошибаюсь?
— Ууу, — гардемарин еще не успел переключить связки с тихого подвывания на нормальную речь.
— А, ясно. Тут довольно темно, кресло черное, я тоже. Решили поспать? Устраивайтесь. Поскольку у меня теперь ни в глазу.
— У меня тоже, — сообщил Трубецкой, потирая седалище, и поспешно добавил, — господин фельдмаршал.
Цветистые титулы превосходительств и благородий были списаны в утиль уже давно, и не без участия Тембенчинского. Гардемарин это знал. Да и ниже княжеского достоинства было уничижаться в восточном славословии перед каждым разобиженным начальником. Пусть и справедливо разобиженным.
— Так вам и поделом, — подвел итог Баглир, — Что делать-то будем? Вернемся к общей пьянке? Что-то я не хочу лицом в салат.
Трубецкой согласился, что это как-то недостойно, несмотря на определенную эстетику процесса. Потом задал пустяковый вопрос о Дарданелльской операции, и полчаса развлекал Баглира легким трепом. После этого вдруг посерьезнел.
— У меня есть вопрос, — сказал он, — с которым я просто опасаюсь идти к корпусному священнику. А вы ведь глава ложи, тоже лицо духовное?
— В некоторой степени, да, — согласился с ним Баглир, — хотя исповедей не принимаю.
— Это не исповедь, это именно вопрос. Насколько вероятно то, что Бог умер?
Баглир оторопел. В голове закрутились арифметические колеса. Это провокация? Иоанн его прощупывает? Ответил он раньше, чем додумал.
— Ноль. Доказательство логическое, смотри определение Бога.
— А что его просто никогда и не было?
— А отчего такие вопросы?
Лавина рассуждений о несовершенстве мира. В частности, измена любимой. С однокурсником. И просьба избавить от глупых рассуждений об испытании.
— Это не испытание, — сообщил Баглир, — а предназначение. А ответ на ваш вопрос — пятьдесят процентов. Неопределенность. Иначе это не было бы вопросом веры, а было бы просто знанием. Или хотя бы обоснованной надеждой. Тоже, кстати из определения. Бог есть существо бесконечное, в том числе и бесконечно непостижимое.
— Тогда почему в людей сызмала вколачивают, что он есть?
— Это, может, и нехорошо. Но другого выхода просто нет. Если Его нет, все напрасно. Если Он есть — то не все, еще как не все.
— Я не прослеживаю вашу мысль.
— Та же логика. Предположим, Его нет. А человечество есть. Человечество развивается, прирастает знанием, могуществом, добротой. Бесконечное количество лет. И становится уже не человечеством, а чем-то всесильным, всемогущим, всеведающим, всеблагим. То есть Богом. А раз возникнув, Он, по постулату всемогущества, будет всегда, в том числе и в прошлом по отношению к своему возникновению. Если же он не возникает, значит, человечество прекратит свое развитие. Прекращение же развития для любого живого существа, будь то мышь, человек, государство или все человечество ведет к старению и смерти. А тогда зачем все? Поэтому все мудрецы и пророки, постигшие определение Бога зовут или к совершенству для жизни, и вере, что Бог есть. Или к совершенству для смерти, если верят, что Бога нет. И эти-то Его отсутствие объясняют именно несовершенством мира. Но и на это есть подсказка. Бог бесконечен, но не безграничен. И его граница — парадокс. Например, он не может создать камень, который не смог бы поднять. Так вот. По той же причине Он не может вмешаться в те события, которые привели к Его возникновению. Иначе Он может не возникнуть. Ну, это как если ты поехал в прошлое и отговорить одного из предков жениться на твоей сварливой прапрабабке, превратившей всю его жизнь в ад. Ему, возможно, и лучше заживется, а вот ты не уродишься на свет. Поэтому Его либо нет, либо Он есть, и мы ему не рабы, и, вернее всего, не дети. Мы его предки.
