с облегчением ощущал под собой твердь мрамора; когда их подвели к лестнице, один из лишенных на время зрения споткнулся, и волна пробежала по дрогнувшей цепочке. Долго брели, чувствуя, как дрожит на поясе рука шедшего сзади, наконец ввели куда-то и сняли с глаз повязки — у высоченного, неохватного кресла стоял импозантного вида мужчина, блеску — че-мишурный, пристально разглядывая сподобившихся лицезреть его: «Этот вот молодой человек?»
— Нтанк тончно, он самый, нграндханлле, — подтвердил надзиратель Наволе, указывая на Доменико.
— Этот вот мешочек? — снова спросил блестяще-слепяще одетый хозяин и поразительно бесшумно прошелся раз-другой.
— Нтанк тончно, нграндхалле.
— Прекрасно, мой лейтенант, — мягко произнес полковник Сезар и развалился в кресле, закинул ногу на ногу, и ах как сверкнули эполеты! Еще раз смерил он Доменико с головы до пят, искромсал взглядом и, скудно улыбнувшись, бросил Наволе:
— Прожженный, говорите, тип?
— Пронжженный, грандхалле.
— О-очень хорошо… — И довольный Сезар осчастливил вниманием капрала: — Развяжите ему пальцы.
— Опасно, долгоденствия-благоденствия маршалу Бетанкуру.
— Развяжите, говорю, благоденствия-долгоденствия дарителю покоя.
С усилием шевельнул Доменико занемевшими пальцами. Потупился, избегая раздиравших его взглядов, особенно Сезара.
— Позвать счетовода!
И вошел мужчина — не поверил глазам Доменико — голый, даже бритый наголо.
— Сосчитай, Анисето.
Может, мерещилось?! Нагишом был, а держался — будто ничего особенного…
— В этом вот мешочке? В этом, долгоденствия все-стойкому маршалу?
— Да.
Анисето обвязали рот и нос прозрачной тканью, он запустил руку в мешочек и вздрогнул, ощетинился, дрожь зримо пробежала по его телу, он и вторую руку погрузил в монеты, перебрал их пальцами, сказал, уставясь в потолок:
— В пределах тайны, мой полковник.
— Всем выйти… Остается Анисето и… — полковник Сезар пренебрежительно улыбнулся, — прожженный тип… Да, позвать мне Мичинио.
— Мой полковник, грандхалле, — Наволе преклонил колено. — Ендининчная пронсьба к вам: онтпунстинте моих, а…
Полковник что-то прикинул в уме и милостиво дозволил:
— Отпустить взятых под залог жену его и детей, — и, поясняя, с пафосом заключил: — Что на свете дороже детей, возвращаю их тебе.
— Бензмерно блангондарен, денснинца велинкого маршала, — вознесся на крыльях радости Наволе, а капрал Элиодоро добавил:
— О, нет вам равного… — И обратился к Наволе: — А вы, мой лейтенант, вы сами вернете мне жену и детей?
— Ранзумеентся, мой канпрал, менжду нами и не-ндонверие!
— Счастья тебе, хале… И мне вернуть моим людям жен и детей?
— Вы при мне, у меня в зале, обсуждаете это? — недобро поинтересовался полковник Сезар, вздернув голову, и что-то ядовитое прозмеилось в его глазах.
— Нет, нет, простите, грандхалле, наисчастливо оставаться, до небес восславляться маршалу!
Элиодоро вышел. Полковник поднялся, прошелся, мягко, бесшумно — в пух обращал мраморный пол под собой — и ехидно спросил:
— Величать тебя как, парень?
— Доменико.
— Оба отвернитесь к стене.
Доменико сразу послушался, а голый счетовод смущенно проговорил: «Неудобно мне, голому, спиной к вам…» — однако и он поспешил отвернуться — нахмурился, видно, мишурный полковник.
Что-то скрипнуло, и им разрешили повернуться лицом — в руках полковника был изящный серебряный кувшинчик; он подошел к столику, налил алый напиток в отделанный каменьями кубок и предложил Доменико:
— Прошу, хале, подойдите, выпейте.
Что ему предлагали, что… И осознал: лучше любой яд, чем оставаться в их руках! Через силу ступил несколько шагов и, чтобы возжаждать смерти, в упор взглянул на полковника, но кубка поднять не сумел — неужели вконец лишился сил? — и ухватился обеими руками, — нет, не оторвать от стола…
Полковник расхохотался.
— Ха, да ты, милый, и этого не знаешь, хале?
Что он должен был знать?.. Смущенно обернулся к хихикавшему Анисето: полковник ухмылялся.
— Вот так прожженный! Не знаешь, что у нас, в Верхней Каморе, драгоценные кубки привинчивают к столу?! Посмотри, как мы пьем. — И он взял со стола цветную соломинку, зажал ее в зубах, наклонившись, сунул другим концом в чашу и высосал напиток до дна, следя за Доменико. Потом спросил:
— Сколько там, Анисето?
— Четыре тысячи восемьсот двенадцать, хале. Фальшивых нет.
— Видишь, малец, как он потрясен, разволновался как — «хале» посмел сказать мне!.. Перестань дрожать, сколько падает на меня?
— Тысяча шестьсот четыре драхмы.
— Уверен, он и того не сообразил, почему счетовод у меня нагой — чтобы не утянул и не упрятал монету! А к стенке потому заставил повернуться, что никому не следует знать, как отпираются мои потайные стенные шкафчики, я храню в них напитки, — осторожность никогда не помешает, и у тебя ведь мелькнуло — яд! Смешно думать, что этот счетовод мой посмеет отпить или отравить, но все же… на всякий невообразимый случай… Прав я, Анисето?
Странная была у него манера: говоря одному, смотрел на другого. И сейчас, подойдя к Анисето, ни с того ни с сего ударил его наотмашь и, обернувшись к Доменико, спросил:
— Не больно, Анисето?
— Нет, грандхалле, — весело ответил Анисето, хотя из носу у него текла кровь, заливая повязку на лице.
— Где до сих пор Мичинио?.. — задумчиво, неведомо кого спросил полковник, и тут же кто-то отозвался:
— Здесь я, хале.
Вздрогнул Доменико — где укрывался этот четвертый человек!
Обернулся на голос — и похолодел, перехватило дыхание, кто-то мощно задолбил в виски, рвал из груди сердце — в светлом, сверкающем зале пророс, распустился ночи цветок — страх. Что значили рядом с этим, с Мичинио, Наволе или Элиодоро! Жуткое было лицо, немыслимое: перекошенные скулы, глаза — сплошь цвета пепла, свинцовые от края до края; а страх, необоримый страх не давал оторваться от них, и брови — одна нависала дугой, другая устремлялась к виску; и, оцепенев от ужаса, скиталец завороженно подвигался к глазам, — вспыхивали под пеплом уголья, раздул их из глубины яростный ветер, раскалил, и запылали глаза! К угрожающе раскрытой пасти притягивалась мышь, но уголья так же внезапно подернулись пеплом, и брови легли ровно, безразлично, человек перестал разглядывать Доменико, и скиталец рискнул — еще раз взглянул на него и зажмурился, будто горячей золой ослепили, опустился безвольно и сидел, уронив голову, руки, лишенный мыслей, памяти, а потом вдруг поднялся без усилий, стал прямо, свободно и вскинул глаза на Мичинио, но снова пробрал мороз, и понял он — по воле страшного человека поднялся и выпрямился, и снова рухнул бы, но мрачно-грозные глаза незнакомца высекли огонь, сковали.
— Ступай, Анисето, — глядя на Доменико, велел полковник Сезар. — Что это, хале, кровь на лице?
— Об стену ударился, грандхалле.
— Ступай, голубчик, и будь осторожней.
Анисето слизнул с разбитой губы кровь и вышел, сказав: «Великому маршалу долголетия-благолетия».
— Поистине среди болванов живем, мой Мичинио. — Полковник Сезар откинулся в кресле. — Привели ко мне
