— «Тако единого места антиподы суть антиков того места периики, и перииков антики», — снова уткнулась она в книгу. — «Сие от дефиниции довольно ясно есть и не требует доказания…» Ясно! То-то ясно!.. Ах, мамушка, неясно!
— Что ты, моя золотая! Совсем светло…
— Нет, в книге неясно…
— Ну, глазки, поди, притомила, отдохни…
— Нет, глаза не устали, а не пойму!
— Так у учителя спроси, мое золото.
— Ах, какая ты! — досадовала юная царевна.
И вдруг ей вспомнилась курносенькая, с розовыми щеками Оленушка, княжна Долгорукова, что ныне вдова-гетманша Брюховецкая…
— Что-то она поделывает теперь там, в черкасской стороне?
— Кто, золотая?
— Княжна Оленушка, гетманша.
— В полону она, бедная, сказывают; как убили черкасы ее мужа, так Петрушка Дорошонок, сказывают, взял ее к себе в полон.
— Ах, бедная! Что ж батюшка не отымет ее у Дорошенки? Я попрошу батюшку.
— Да вот Федор Соковнин, поди, скоро привезет от нее весточку, а може, и грамотку.
— Да… А вот сестры его, бедные, Морозова да Урусова… Я батюшку про них спрашивала, так говорит, закону-де супротивны стали.
— О-о-охте-хте! Где уж супротивны!.. Все этот Никон…
Царевна как бы опомнилась и снова нагнулась над книгой.
— Ну, мамушка, не мешай мне.
— Что-й-то ты! Кто тебе мешает? Ты мне мешаешь, вон петлю спустила…
— Ну-ну…
Царевна встала и, глядя в потолок, стала спрашивать сама себя так, как ее спрашивал Симеон Полоцкой.
— «Дистанции мест пременяются ли?» — «Пременяются: путевая убо мест дистанция овогда большая, иногда меньшая быть может; но истинная и кратчайшая дистанция географическая пребывает тая-жде, разве егода познаеши, что суперфиция земная прервется или отделится. Места же зде разумеваем пункты земные недвижимые. И тако ежели суперфиция между двоих мест срединоположенная учинится высшая, то будет и дистанция мест учинена большая, а буде низшая, то будет меньшая».
Это она проговорила почти одним духом наизусть, так, что даже вся раскраснелась.
— Ай да умница! Не забыла, — похвалила она себя. — Поцелуй же себя.
И она подбежала к овальному зеркалу, висевшему на стене, и поцеловала свое отражение.
— Ба-ба-ба! — послышался вдруг возглас в дверях терема. — Ай да девка! Сама с собой целуется…
Мамушка вздрогнула и уронила чулок. Царевна отскочила от зеркала. В дверях стоял царь Алексей Михайлович и улыбался своею доброю улыбкою. И ласковые глаза, и розовые щеки — все так и светилось нежностью.
— Ай да девка!
— Батюшка! Государь! — радостно, зардевшись вся, соскликнула царевна и бросилась отцу на шею.
Он ласково крестил и целовал ее голову.
— А! Как растет девка, — нежно говорил он, положив руки на плечи дочери и глядя в ее лучистые глаза. — Уж скоро и до головы не достану, скоро отца перерастет.
— Ах, батюшка, светик мой, миленькой, государь! — ласкалась девочка.
— Да и что дивить! Девке скоро шестнадцать стукнет…
— Пятнадцать, царь-государь, — поправила его мамушка, подходя и целуя царскую руку.
— Здравствуй, мамка!.. Вы всегда убавлять года любите, это женское дело…
— Нету, государь-батюшка.
— А что вы тут делаете?
И царь подошел к столу, на котором лежала развернутая рукописная книга и стоял глобус. Он взял книгу и стал смотреть ее титу, расписанный киноварью и разными цветными заставками.
— «География генеральная, — читал он, — небесный и земноводный круги купно с их свойствы и действы, от Бернардуса Варениуша сложенная…» Так, так, география.
Царевна, прижавшись головкой к плечу отца, тоже заглядывала в книгу. Царь перевернул первый лист.
— Вижу, сам Симеон писал, искусник, худог добрый… Ишь скромник, что говорит в предисловии: «Того ради малым и худым кораблецем смысла моего с прочими на широкий сей океан толкования пуститися дерзнул…» Да, скромник… Это хорошо… «Моя же должность объявити, — продолжал читать царь, — яко проводих сию не на самый словенский высокий диалект против авторова сочинения и хранения правил грамматических, но множает гражданского посредственного употреблял наречия, охраняя сенс и речи самого оригинала иноязычного…» Ишь, ты! А что есть «сенс»? — обратился он к дочке и погладил ее волосы.
— «Сенс» сиречь «смысл», — бойко отвечала девочка.
— Так, умница.
Старушка мамушка, стоя в стороне, с умилением глядела на эту нежную сцену.
— Много выучила? — спросил царь, взглянув на девочку.
— До перииксв и антиков, батюшка.
— Хорошо, дочушка… А трудно, поди?
— Трудно…
— Ничего… корень учения горек, а плоды его сладки суть…
Он взглянул на глобус, тронул его, повернул на оси…
— А сие разумеешь? — спросил он, тыкая пальцем в глобус.
— Разумею, батюшка.
— Это что такое! Словно ось махонька…
— Сие есть аксис, на чем Земля вертится.
— Ишь ты, аксис… слово, поди, греческое… так-так, словно ось…
— Да она осью и называется, батюшка, — пояснила девочка.
— Точно-точно… Премудро все сие… Токмо не уразумею я, как люди не упадут с Земли, коли она круглая…
— Не падают, батюшка…
— То-то я сам вижу, что не падают… Вот и мы не падаем, стоим, потому кверху падать нельзя… А вот те-ту, что внизу, под нами живут?
— Они, батюшка, называются антиподы.
— Антиподы, ишь ты… А мы кто же?
— А мы антики…
— Вон оно что! Поди ты, мы антиками стали, русские-то… А все премудрость божия…
Он задумчиво качал головой, рассматривая глобус и повертывая его.
— А где ж Москва тут будет? — спросил он. Царевна повернула глобус, нагнулась к нему…
— Вот Москва, батюшка.
— Вижу, вижу… И на чертеже государства российского такоже… А Ферапонтов монастырь, примером сказать?
Девочка вопросительно посмотрела на отца.
— Не знаю, батюшка.
Царь задумался: он вспомнил о своем некогда «собинном» друге и вздохнул.
— Нет его, поди, тут, Ферапонтова-ту, — раздумчиво сказал он, — и Пустозерска нет…
Мысль его, видимо, где-то витала; но девочка не понимала этого и молчала… Она слышала только, как лебеди кричат на пруду; она знала, что они о ней соскучились, она избаловала их.
— Дивны, дивны дела твои, господи, — продолжал царь раздумчиво. — А это что такое, опоясочка черненькая кругом, а? — спросил он, проводя пальцем по экватору.
— Ее-ев-евкатор это, батюшка, — зарделась девочка, чувствуя, что дело не совсем ладно.
— Евкатор…
— Сиречь уравнитель, — поправилась она.
— Уравнитель… опоясочка вокруг Земли… А кто ее опоясал? Все бог… Для него, батюшки-света, вся земля, что яблочко едино, клубочек махонький, взял и опоясал своею божественною ниточкою, поясом господним… Одеяся, яко ризою, облаком, лете на крылу ветреннюю… Чудны дела твои, господи… Ишь лебеди раскричались, к дождю, поди…
— Они есть хотят.
— То-то, проголодались без тебя… А вот сия опоясочка тоненька? — указал он на Северный полярный круг. — Что оная означает?
— Сие есть зона фригида, пояс хладный, или студеный, — бойко отвечала девочка, уверенная, что на этот раз не врет.
— Так пояс таки? Так и называется?
— Пояс, батюшка, хладный.
— Хладный… почему ж хладный?
— Поелику северный, а на севере хлад…
— Точно, точно… Вон в Крыму и на Тереке, сказывают, теплее, а в Ерусалиме знойно.
— А вон там, батюшка, и пояс знойный, или горячий, зона торрида, — торопилась девочка, показывая своим розовым пальчиком Южный полярный круг.
— Так-так, дочушка моя, умница… Учись, учись… Это премудрость божия…
Девочка стала ласкаться к нему, словно кошечка.
— Ах ты, моя Софей — Премудрость божия, — гладил он ее.
— А возьмешь меня на действо? — вдруг спросила она. — На «Навуходоносорово» действо…
— Возьму, возьму. — Он снова поцеловал ее в голову. — Ишь, выросла.
Выглянув затем в окно, Алексей Михайлович увидел, что к крыльцу, по заведенному порядку, уже стали сходиться бояре и стольники на смотр, для поклонов и для докладов. Меж ними он увидал князей Воротынского и Одоевского да Василия Волынского. Какая-то тень прошла по благодушному лицу царя; он догадался, зачем пришли эти трое… Этой ночью они пытали Морозову и Урусову.
Царь рассеянно и торопливо перекрестил дочь и вышел из терема.
ГлаваXV. Морозова в заточении
Воротынский доложил царю о безуспешности «розыска» над Морозовой и ее сестрой. Он доложил это с такими потрясающими подробностями, что Алексей Михайлович невольно побледнел.
— Палачей в трепет привела своим неистовством и стрельцов к своему суеверию наклонила, — пояснил Одоевский.
— Волосы ходили у меня, великий государь, по голове, аки живы — доложил и Волынский. — Дьяк Алмаз, великий государь, занеможе от виду твоей муки.
