«Отступать будем, но организованно. Беги, Квасов, собирай всех оставшихся бойцов, а вы, Трошкин с Луговым, берите противотанковое ружье и гранаты, выдвигайтесь вперед к тому окопу, постарайтесь задержать танки».
Приказ есть приказ, поползли мы вперед и залегли в указанном окопе. «Тигры» от нас уже метров двести. Трошкин ворчит: «Попробуй тут такие махины с ружьишка этого пробить. Придется ближе подпустить». Потом повернулся ко мне: «Ну, что, брат Никола, пришел и наш черед, давай прощаться». Обнялись мы с ним и расцеловались троекратно. А потом вдруг Трошкин говорит: «Христос воскресе!» У меня в ответ само собой вырвалось: «Воистину воскресе!» – а подумав, говорю: «Ты что это, ведь Пасха давно прошла?» – «Да так, – отвечает он, – вспомнил, как в детстве с отцом и матерью христосовался. А сейчас подумал, может, нас тоже Христос когда-нибудь воскресит из мертвых». – «Ты даже, братишка, не сомневайся», – говорю я ему. Трошкин сразу повеселел. «Тогда, Лугов, давай зададим фрицам напоследок жару». Прицелился он и выстрелил по переднему «тигру», тому хоть бы хны, прет на нас, не сбавляя скорости. «Сейчас, Никола, – говорит Трошкин, – я ему по гусенице дам». Выстрелил снова, и гусеница оборвалась. Танк развернуло, и он остановился, а там еще два танка прут. Трошкин передал мне противотанковое ружье: «Давай, братишка, – говорит он, – бери левый танк под прицел, а я правый, гранатой». И пополз в сторону «тигра». Когда метров пять до танка оставалось, он встал, чтобы метнуть гранату, тут-то его из танкового пулемета и подстрелили. Падая, он ко мне развернулся, а на лице его улыбка. Я, уже не таясь, кинулся к нему, схватил его гранату, сдернул чеку и швырнул что было сил в «тигра», танк загорелся. Я кричу Трошкину: «Вася, смотри, смотри, я его подбил!» А Трошкин открыл глаза и говорит мне: «Лугов, скажи мне лучше еще раз, что Христос воскрес». – «Христос воскресе!» – сказал я и заплакал. «Что же ты, Лугов, плачешь, – говорит он, – ведь Христос действительно воскрес! Я в этом сейчас уже не сомневаюсь! До встречи там…» Сказал и умер. Закрыл я ему глаза, а сам думаю: «Что же мне еще остается, пойду и я умирать». Тот танк, что слева был, уже через окоп наш переваливает, я за ним кинулся вслед. Тут что-то рядом как шарахнуло, меня подбросило вверх, так что показалось, будто я к небу лечу. Но это так только показалось, а на самом деле, конечно, на землю упал и потерял сознание.
Очнулся я оттого, что кто-то мне в лицо тычет. Открыл глаза, а надо мной немец стоит и своим сапогом мне тычет прямо в лицо. Я еле поднялся, стою, шатаюсь. В ушах звон и голова как ватная. Немец ткнул меня в спину автоматом и повел к толпе таких же, как я, горемык. Построили нас в колонну по четыре человека и погнали по дороге. Так я и оказался в лагере для военнопленных.
Тут Николай Иванович, спохватившись, оборвал свой рассказ. «Что-то мы заговорились, Ляксей Палыч, а дело стоит, давайте я вам лучше вечерком дорасскажу».
Уже поздно вечером Николай Иванович закончил кладку печки и мы сели с ним пить чай. Мне не терпелось выслушать его дальнейшую историю, а он, как будто забыв свое обещание, спокойно попивал чаек и рассуждал на тему: чего нынче молодежи не хватает? Пока я наконец сам не попросил его продолжить рассказ.
– А я думаю, может, неинтересно вам слушать: ничего особого не привелось совершить, да и мало чего могу вспомнить о том лагере. Помню, что немцы нас каждый день гоняли на какую-нибудь работу. То землю рыть, то камень в карьере долбить, то дороги мостить. Дороги немцы больше всего уважали. Делали их ровными и гладкими, как полы в хорошей избе. К вечеру, когда возвращались в лагерь, нам раздавали какую-нибудь баланду. Но мы приходили такие изголодавшиеся, что нам было все равно, что дают, лишь бы досыта. У меня котелка или чашки не было, так я ходил к раздаче со своим башмаком. Это такие деревянные колодки, которые мы носили вместо обуви. Так вот я этот свой деревянный башмак так вылизывал, что никакая аккуратная хозяйка так хорошо не вымоет. Бывали случаи, когда во время работ некоторые отчаянные головы решались на побег. Если таких ловили, то сразу прямо на наших глазах вешали. И висели они таким образом три дня, это чтобы нас устрашить. Меня тоже как-то подбивали на побег, но я отказался, страшно. Да не так страшно, что тебя поймают и повесят, умирать-то все равно один раз. Страшно то, что за твою свободу другие будут расплачиваться. За каждого сбежавшего немцы пять человек расстреливали. Построят всех, отсчитают пять человек и тут же на наших глазах расстреляют. Один раз сразу четверо убежали. Построили нас и давай отсчитывать. Вижу, немец в меня пальцем целит, я только и успел подумать: «Никола-угодничек, неужели отдашь этим супостатам на погибель». Другой офицер что-то крикнул тому немцу, и он свою занесенную руку отвел. Я уже потом понял, что они успели двадцать человек отсчитать, когда ко мне фриц тот подошел. Немцы народ очень аккуратный, ни на одного больше, ни на одного меньше. Но, конечно, не их точность меня спасла, а сам Бог, по молитвам Николы-угодника, от меня ту смерть отвел. Отвести-то отвел, но и новые испытания мне уготовил. Приехало в наш лагерь какое-то высокое начальство. Нас всех построили и говорят: «Кто хочет служить великой Германии и бороться с большевизмом, выходите на три шага вперед». Некоторые стали выходить, хотя надо сказать, не так много их оказалось. Сосед, что рядом со мной стоял, мне и говорит: «А что, может, и правда пойти к ним служить? Кормить небось хорошо будут, а то коммунисты нас впроголодь держали и здесь голодуем». Я ему говорю: «Да как ты можешь думать такое? Коммунисты коммунистами, а Родина нам Богом дана, грех ее за кусок хлеба продавать». – «Ну и подыхай здесь со своей Родиной, – говорит он, – а я пойду». Наверное, он не только к немцам служить пошел, но и на меня им чего-то наговорил. Подзывает меня ихний офицер и через переводчика спрашивает: «Ты коммунист?» – «Какой я коммунист, я простой крестьянин». Смотрит на меня офицер и говорит: «Ты нас пытаешься обмануть. У тебя не славянская внешность. Ты, наверное, еврей». – «Какой же я еврей, – удивился я, – если я крещеный православный». – «А мы сейчас это проверим», – говорит немец и приказывает спустить мне штаны. Спускаю я штаны, а сам чуть не плачу, потому как видят они, что я обрезанный.
– Как «обрезанный»? – удивленно воскликнул я, прерывая рассказ Николая Ивановича.
– Придется, Ляксей Палыч, и эту вам историю рассказать, а то действительно непонятно получается.
Жили мы, как я уже говорил, два села рядом, русское и татарское. Жили мирно. Татары по своим магометанским законам, а русские по христианским. В русском селе землю пашут да хлеб на ней сеют, а в татарском коней разводят да овец пасут. Только так уж вышло, что мои родители из этих двух разных сел повстречались и полюбили друг друга. Да так сильно полюбили, что жизни один без другого не представляли. Родители моего отца вроде бы и не против, чтобы он привел в дом русскую жену. Но зато материны родители ни в какую на такой брак не соглашаются. Лучше, говорят, в девках оставайся, чем басурманкой стать. Отец мой стал уговаривать мою мать сбежать от родителей к нему. Но мать сказала: «Не будет нам жизни без родительского благословения» – и отказалась сбегать. Однако папаня мой был человеком отчаянным и больно уж сильно любил мою мать. «Раз ты от своих родителей уйти не можешь, – сказал он, – тогда я от своих уйду. И веру вашу христианскую приму, потому как жизни без тебя для меня уже нет». И пошел свататься. Родители материны на это согласились и тут же повели его крестить. Батюшка окрестил его Иоанном, а фамилию после венчания ему записали материну – Лугов. Вот так я и родился Николай Иванычем Луговым. Отец во мне души не чаял, только очень огорчался о том, что я часто хворал. Решил он, что хвори мои оттого, что я не обрезанный. Взял он меня тайно, посадил на коня и поскакал в свое татарское село прямо к мулле. Меня там обрезали, а матери он велел ничего не говорить. Но вскоре я заболел, да так сильно, что все думали, что вот-вот помру. Тут отец, видя, что обрезание не помогло, а стало только хуже, во всем признался матери. Мать стала плакать и укорять отца за то, что он погубил меня. Отец пошел в церковь посоветоваться с батюшкой, как ему быть. Священник его выслушал и сказал: «Христа тоже обрезали, и даже есть такой праздник Обрезания, но потом Христос крестился. А ты, наоборот, вначале крестил сына, а потом обрезал. Сколько лет я служу, а такого у меня еще в практике не было, потому даже не знаю, какую тебе епитимью наложить за твой поступок. Я сельский поп, не шибко грамотный. Поезжай-ка ты в город, там служит архимандрит Нектарий, он академию заканчивал, в семинарии преподавал, может, чего и посоветует». Поехал отец в город, к отцу Нектарию. Тот выслушал его и говорит: «Дьявол колебал твою веру во Христа, и ты не выдержал этого испытания. А теперь Господь, через тяжкую болезнь твоего сына, приводит тебя к истинной вере. Ибо веру христианскую ты принял ради любви земной, к твоей жене, а сейчас ты должен подумать о любви небесной, к Богу». – «Да как же мне о такой любви думать?» – спрашивает отец. «Любовь сия, – говорит старец, – достигается только через бескорыстное служение людям. Иди и с молитвой служи своим ближним. А сын твой жив будет. Но помни, дьявол, видя себя посрамленным твоей верой, будет мстить тебе через скорби твоего сына. Но святой Николай-угодник, имя которого твой сын носит, защитит его от всех напастей». Ободренный такими словами, отец вернулся в село. Я вскоре выздоровел. Отец же очень после этого изменился. Стал ходить по вдовам и сиротам и всем им помогать. Кому избу подправит, кому поле вспашет, а кому и доброе слово скажет. Иногда ведь доброе слово нужнее всяких дел. Платы за свои труды ни с кого не брал, а говорил: «Бога благодарите, а не меня, грешного». Полюбили все в нашем селе моего отца. «Даром что татарин, – говорили о нем, – а и нам, русским, есть чему от него поучиться». Отец же сам о себе говорил: «Я русский татарин, потому что православный». Вот такая была история с моим обрезанием. И вот к чему это привело меня в немецком плену.
