– Жизнь течет быстро, – сказал Оберон Фелсах, встал и подошел к мисочкам на серванте, – несколько десятков лет по сравнению с вечностью ничего не значат. В одной жизни, – Оберон Фелсах насыпал из коробочки в мисочку угольков, полил их жидкостью и поджег, – в одной жизни несколько десятков лет – немыслимо долгое время, а для вечности – ничто. Боль и радость в одной жизни, – он насыпал на угольки ладану, – боль и радость в одной жизни расплываются и исчезают в вечности как этот дым, который возносится здесь облачками.
Он договорил это и снова подсел к столу, а госпожа Моосгабр медленно ела ветчину, салат, допивала вино и думала: «Он и вправду говорит как взрослый, как писатель». А потом Оберон Фелсах вдохнул сладкий небесный аромат, странно улыбнулся и сказал:
– Однако, госпожа Моосгабр, в Феттгольдинге никаких Моосгабров никогда не было, и вы никогда не были в Феттгольдинге. Собственно… – Оберон Фелсах странно улыбнулся и снова вдохнул аромат, разносившийся с мисочек по столовой, – в Феттгольдинге были Моосгабры, муж косил на поле рожь, ставил скирды, ладил колеса, жена хлопотала по хозяйству… но у них никогда не было детей. Сегодня это уже проверено по старым церковным записям. Никогда никто не возил вас в телеге из Феттгольдинга в Кошачий замок, когда вы ходили в Феттгольдинге в школу, потому что вы в школу никогда там не ходили. Правда лишь в том, что однажды, когда вам было лет двадцать пять, но это уже многие годы спустя после всего… вы наведались в Кошачий замок, но внутрь не вошли, даже если бы и могли, вы действительно ходили только по парку, и из окна за шторой за вами наблюдал какой-то камердинер или слуга, и потому вы быстро убежали. И еще другая правда: вы действительно за много лет до этого ходили в Черный лес, только не из Феттгольдинга, а с другой, более далекой стороны, и ходили не за хворостом. Однажды, лет в двадцать, когда вы были уже замужем, вы снова пошли в Черный лес. Вдруг с опушки леса на вас выскочил огромный, большущий зверь с густой гривой вокруг шеи – такая большая гривастая мышь. Вы ужасно испугались и бросились от нее. Поскольку она кинулась на вас с опушки, вам пришлось убегать от нее в глубь леса, все дальше и дальше, пока в одном месте она страшно не закричала на вас. Она закричала так страшно, что небо зазвенело, деревья задрожали, земля затряслась. Она крикнула: «Не верь в Бога, Бога нет, а лучше копай свою свеклу, свекла хотя бы прокормит тебя…» Это был не слуга и не приказчик, это была огромная гривастая мышь, а потом она как сквозь землю провалилась.
Госпожа Моосгабр доела ветчину, салат, допила вино. Она смотрела на черную скатерть и на горящую свечу, смотрела на сухие цветы в вазе и на ленты вокруг с выцветшей золотой и серебряной надписью, смотрела и на два блюда с пирожками, которые стояли перед ней. Смотрела на эти два блюда и молчала. На шее слегка позвякивали бусы – разноцветные бамбуковые шары, в ушах покачивались подвески на длинных проволоках, а на голове трепетали зеленые и красные перья. Но на бело-красном лице госпожи Моосгабр не вздрагивал ни один мускул. Мари Каприкорна по левую руку от нее тряслась и дрожала, и студенты, смертельно бледные и молчаливые, смотрели на место во главе стола…
– Гигантская мышь в каком-то одном месте внезапно как сквозь землю провалилась, – Оберон Фелсах снова вдохнул аромат и положил теперь на стол руки с длинными ногтями, – а было это в глубокой чаще леса, далеко вокруг ни одной живой души. Мышь вмиг исчезла, и в ту же секунду вы встретили там девушку. Вернее, увидели девушку, госпожа, увидели, как эта девушка выглядела… – сказал Фелсах и, держа руку на столе, смотрел на госпожу Моосгабр черным взором.
– Господин Оберон, – улыбнулась госпожа Моосгабр, глядя на блюда с пирожками, – этого я уже не помню. Много лет утекло. Вы сами сказали, что мне было двадцать.
– Двадцать, – кивнул Оберон Фелсах и снова вдохнул сладкий аромат, разносившийся с мисочек по столовой, – двадцать, и вы как раз вышли замуж. Не как выглядела девушка, а как она была одета – это вы помните?
В столовой воцарилась тишина. Лишь едва слышно звучала в стене музыка и в мисочках потрескивал ладан. Потом госпожа Моосгабр посмотрела на горящую свечу, над которой возносилось облачко ладана, и сказала:
– Я в толк не возьму, правда ли то, что вы говорите. Мне кажется все это сказкой, которую я когда-то читала. Это была деревенская девушка, что пришла в лес за хворостом.
Оберон Фелсах улыбнулся смертельно бледным студентам и Мари Каприкорне, у которой из-под чепца градом катился пот, и сказал:
– Деревенская девушка пришла в лес за хворостом, это очень важно. Если бы вы сказали, что это была не деревенская девушка, а девушка в кринолине, все было бы ясно. А так это… – улыбнулся Оберон Фелсах, – тем более ясно.
В этот момент музыка прекратилась и из стены опять донесся голос:
– Министр Скарцола отменил чрезвычайное положение и объявил амнистию для всех политических заключенных. Министр Скарцола распорядился немедленно упразднить Государственный трибунал. Минуту назад были схвачены бесы арестованного деспота Раппельшлунда, на совести которых невинные жертвы. Это Конрад Мелз, Винценз Сутин, Лена Витес, Мартин Татрман и Везр Моосгабр, бывший главный охранник государственной тюрьмы. Арестована и его сестра Набуле Моосгабр, проститутка, и один каменотес, какой-то чужой человек, по некоторым данным Ауреус Бекенмошт, alias черный пес, однако сразу же после ареста он проткнул себя кинжалом. Везр Моосгабр мучил заключенных особым способом – обычно кулаком наносил удары в переносицу. Сестра и каменотес участвовали вместе с ним в дележе украденных у заключенных вещей и безнаказанно занимались мошенничеством. Полиция знала о них, но не имела возможности арестовать их, так как они числились среди бесов арестованного диктатора, однако теперь их ждет веревка так же, как и его. Они будут повешены, – объявил голос.
В столовой царила глубокая тишина. Студенты и Мари Каприкорна таращили глаза на место во главе стола. Оберон Фелсах смотрел на черную скатерть, на свою руку с длинными ногтями и спокойно вдыхал аромат столовой. А госпожа Моосгабр во главе стола смотрела на блюда с пирожками, и на ее красно-белом лице не вздрагивал ни один мускул.
– Как ужасно, – сказала она минутой позже тихо и сухо, глядя на блюда с пирожками, – как ужасно, когда у родителей дурные дети. Дети, которые попадают в спецшколу, в исправительный дом… становятся чернорабочими, поденщиками… и в конце концов… Как это ужасно и для родителей, и для детей, в конце концов такие дети изведут родителей, а их самих ждет веревка. Теперь отведаем пирожков.
Госпожа Моосгабр рукой в длинной белой перчатке придвинула к себе два блюда с пирожками и покивала головой. И Оберон Фелсах по правую ее руку и Мари Каприкорна по левую теперь ясно увидели, что пирожки двух сортов. На одном блюде пирожки были с изюмом, на другом – с миндалем.
– Возьмите сперва вы, – сказала госпожа Моосгабр Оберону Фелсаху, и на ее лице не дрогнул ни один мускул, – я пекла их целый день, положила ваниль, изюм, миндаль и много-много сахару… возьмите пирожок с миндалем. – Она подала Оберону Фелсаху блюдо пирожков с миндалем, и на лице ее не дрогнул ни один мускул… и Оберон Фелсах, не сводя взгляда с черной скатерти, взял пирожок и стал медленно есть. Госпожа Моосгабр следила, следила, как он жует и глотает, и в столовой в ту минуту опять воцарилась абсолютная тишина. Только какая-то очень тихая музыка доносилась из стены, и в мисочках потрескивал ладан, и облачка дыма возносились над столом, а под ними горела свеча. А потом пирожок взяла и госпожа Моосгабр. Взяла пирожок с изюмом… и студентам, и Мари Каприкорне, смотревшим на нее, казалось, что она улыбается. Она проглотила кусок и тут же запустила руку куда-то в карман своей длинной блестящей юбки. Вынула открывалку и подала бутылку лимонада.
– Хочу докончить, – сказал Оберон Фелсах, прожевывая пирожок с миндалем, и студентам вдруг показалось, будто он стал каким-то другим… – Жизнь длинна, но по сравнению с вечностью это одно мгновение. Вы встретили, скорее увидели, в лесу девушку, которая не была в кринолине. Это была деревенская девушка, и пришла она за хворостом. Если было бы наоборот, – Оберон Фелсах улыбнулся, не отрывая взгляда от скатерти, – все было бы ясно, сказал я. А так это, – Оберон Фелсах улыбнулся, – тем более ясно. Девушка, пришедшая в лес за хворостом, и девушка в кринолине были – вы. Только… – Оберон Фелсах после минутной тишины, в которой лишь слабо звучала музыка, потрескивал ладан и горела свеча… и он медленно ел пирожок, – только это совершенно не имеет значения. То есть ничего не изменится, если бы вы даже сказали, что за хворостом пришли вы, а в кринолине была та, другая девушка. Ибо там, в этой глубокой чаще леса, в тот момент, когда огромная гривастая мышь как сквозь землю провалилась, вы вдруг стали сразу обеими… Речь шла не о двух девушках, о вас и о ней, а об одной, и ею были вы. Вы никогда в Феттгольдинге не были, но Марию Землю в детстве знали, любили ее, это, пожалуй, была ваша единственная подруга, хотя в жизни ни вы с нею, ни она с вами, не разговаривали… и ваш муж не был Медардом Моосгабром, возчиком на пивоварне. Ваш муж никогда не был похоронен в Дроздове под Этлихом. Возчик Медард Моосгабр не был вашим мужем, это был чужой человек, который жил у вас позднее и взял присвоенное вами имя. Вы никогда не сочетались с ним браком в ратуше, потому что вы уже тогда были вдовой и не хотели выходить замуж второй раз, вы считали это грехом. И не было у вас по мужу никакой пенсии, как не было и пенсии за возчика на пивоварне. Все эти долгие годы вы жили только на свои гроши с кладбища. Моосгабр погиб на войне и похоронен в Дроздове, он любил вас, но мужем вашим не был. А Везр и Набуле не ваши дети, вы никогда детей не имели. Они были приемными, совершенно чужими детьми, и вам это слишком дорого обошлось.
