Что же делать? А всё просто. Как говорится, темнее всего под фонарём. В подсобных подразделениях у Гуюка народ ротозеистый — так, боголы. На это Боэмунд и надеялся. «Вот и погреемся у костра оцепления, перевяжемся, перекусим (не угостят — по Ясе смерть), поговорим о тяжкой жизни с часовыми. Мол, раненые из тумена, своих потеряли, ослабели. Прокуда прикинется немой — женщин тут и без неё хватает. А его какой проныра не примет за своего, когда он и есть — свой. Уже давно болтает по-монгольски без акцента».
...За полночь сытые, перевязанные и отогревшиеся они тихонько отволокли оглушённых кераитов из оцепления в их шалаш, подбросили веток в костёр и на краденых конях растворились в морозной тьме. К утру были далеко и в безопасности. Днём Прокуде стало худо — рана на плече открылась. Они ехали по буеракам бесконечного леса. С таким-то раздольем, Боже мой, кого к чему силой принудишь? Эх, Бату, какое уж тут завоевание!
— Все едем, едем и где ж твой стрый[105]?
— На ловах он, у Ярилина Болота... — пошевелила она непослушными губами, — ежели не заблудились, к ночи будем... Белок бьёт. Заимка у его там.
— Ты только гляди, не сникни совсем — один-то я не найду.
— Богородица подскажет, — слабо улыбнулась Прокуда, уже просто, по-человечески подтрунивая. Что-то изменилось после боя. Значит, с ним уже не как с живой иконой? В ответ на эту бесхитростную шутку девушки в груди Боэмунда вздыбилась пеной тёплая волна, и он подумал: нет, теперь он будет о ней заботиться не из-за того, что она — ключик к тому проклятущему боярину, а просто так.
Прокуда меж тем снова стала бредить (опять, сто чертей, про Евпатия своего болтала что-то) и клониться к гриве... Но тут из мягкого ельника вдруг обрушился гром десятков копыт...
«Эх, жизнь моя поганая, нарвались-таки на разъезд?» Чей? Урусутский или «наш»? Что хуже?
— А ну назад, — дёрнул он повод, — кажется, попались-таки...
Прокуда очнулась, вздрогнула и рассмеялась:
— Это туры! Ой...
Огромные пушистые серые быки остановились, покачивая длинными рогами. Передовой рыл копытом снег.
— Эх-ма... гляди, на башке-то ровно ухваты... Любовь у них теперича, опа-асные, бьются... У кого любовь, те завсегда опасные, — задорно улыбнулась девушка. Ей полегчало.
Измученные степные лошадки лихо отпрянули в сторону — таких чудовищ они никогда не видели. Это вам не волы, что тянут повозки в обозе.
Заимку Прокудиного стрыя найти не довелось — всё-таки заблудились. Девушке становилось всё хуже, она даже бредить перестала. Неизвестно чем бы всё кончилось, если бы уже под вечер не наткнулись на пустынь. Две ветхие хибарки трудно было отличить от окрестного бурелома... едва не миновали, не заметив. Им навстречу молча вышли трое в засаленной посконине, едва прикрывающей изъязвлённые руки. Боэмунд засуетился, закричал. Отяжелевшую девушку с трудом перетащили на студёный земляной пол (там отшельники спали — не брала их простуда). Боэмунд, суетясь, скинул с себя всё, что можно, подстелил... Бросился рубить лапник и разводить погасший очаг. Всю ночь не сомкнул глаз, судорожно взывая поочерёдно ко всем известным ему богам. Ничего другого он придумать не мог.
Хозяева оказались немыми... Поутру кое-как, знаками, старший стал что-то объяснять — похоже, выгонял... Боэмунд налился свинцом, и вдруг старец отверз уста:
— Пойди по этому ручейку... Там березняк и горушка. Живёт в землянке ведьма-половчанка, лекарка. Может, и пособит от греха.
Боэмунд аж присел:
— Чего ж ты раньше-то? Я думал — немой.
— Я и есть немой. Обет молчания мы дали... Из-за бестолковщины твоей гореть мне, окаянному... — И вдруг заорал: — Сгинь, черт паршивый, лишай конский! Более не слова не скажу. — Старец вдруг опустился на снег и тоненько заплакал.
Боэмунд бросился к лошадям.
Ведунья показалась ему необычной. Стройная не по летам. Хоть и высушенная. Не половчанка... что-то знакомое в чертах... Но что? Седые пряди ловко заплетены в косички. Смотрела пристально, слушала сбивчивую речь. Не спешила... Потом вдруг сказала уверенно:
— Нездешний.
— Булгарин я.
— Нет, не булгарин. Ну да ладно, поехали, страдалец... Поглядим на твою паву.
— Да и ты, бабушка, видать, не в этих кустах произросла...
— Ой, соколик, не в этих.
Прихватив пухлую котомку, она ловко, как юная, взлетела в седло.
От Прокуды не отходила два дня. Бормотала, притирала, молилась. Всё это время Боэмунд вертелся, как на углях: кончались скудные запасы... Отшельники, ужавшись по углам, по-беличьи грызли свои корешки.
К третьему позднему рассвету Прокуда разлепила воспалённые глаза, удивилась, улыбнулась:
— Ой, бабка Бичиха, а ты тут как?
— Вот те на... Знаете друг друга? — удивился Боэмунд.
— Тут все друг друга знают. Лес-то маленький, ровно семечко, — усмехнулась девушка.
Поутру знахарка отозвала Боэмунда, смерила взором, от которого возникло ощущение, что окунули в воду с головой.
— Непростой ты человек. Вижу, надо тебе куда-то. Ты езжай, я за Прокудкой погляжу. Только сперва в землянку ко мне заскочи. Охотники турью ногу приволокли, муки мешок. Вот и привези, ежели не лень. И езжай себе.
— Я вернусь.
— Возвращайся, коль не сгинешь...
Бату. Под Пронском. 1237 год
Под Пронском Юрий Игоревич развеял, как пух из подушки, свои лучшие полки, а заодно и полки своих бояр-нойонов. Наблюдая за битвой, Субэдэй морщился даже больше, чем когда уплывал на бурдюке воспоминаний на реку Калку. Это было больше похоже на истребление дзеренов на льду, чем на грозную сечу. Тем более что на месте дзеренов оказались великолепные урусутские воины. Субэдэй долго не верил, что рязанцы вышли в степь — открытую и ровную, как ковёр перед вежей, — не имея даже конных стрелков.
Да и Бату смотрел на это всё с привычного рукотворного холма из стянутых верёвками телег, какие возводят для джихангира, и думал, нет, не думал, чувствовал...
С чем такое можно сравнить? Возможно, с тем ощущением, когда жертвенный нож вспарывает кожу дорогого породистого коня, а ты вдруг понимаешь, что губят его зря.
Очень простыми уловками монголы разбили рыхлый строй, умотали конницу, а потом носились вокруг на недосягаемом для луков расстоянии и стреляли, стреляли, стреляли по лошадям издали, по неповоротливым пешцам почти в упор, с налёта. Далее как всегда: восторженно рубили бегущих, распустив веер неотвратимой лавы.
Оставшихся тянули на арканах. Рязанского князя взять живым, увы, не удалось.
Эти задубевшие холмы человеческого мяса на снегу будут вспоминать потом те, кто раздувает свою отвагу ненавистью к завоевателям, но не правильно ли было пенять на Юрия Игоревича?
Бату делал то, чего не делать не мог. Князь Юрий МОГ и должен был избежать сметающего самума, под который он швырнул своих невинных багатуров и сабанчи.
От этой победы Бату ждал для себя, по крайней мере, радости, но вот её-то как раз и не было. Что омрачало?
Во-первых, куда-то запропал Бамут, благодаря которому всё и состоялось.
Во-вторых, Гуюк через его голову устроил человеческие жертвоприношения, а это было полное самоуправство. Оставить такое без внимания нельзя, но и гневаться открыто тоже нельзя — мигом обвинят в богохульстве. Жертвы-то были «данью уважения к Великому». Эта выходка очень в духе Гуюка. Страх — его оружие. Во владении этим кнутом Бату с Гуюком не равняться.
При столкновении доброго вожака со злым люди всегда встанут на сторону злого. Почему такое будет? Да просто «добро» за борьбу против себя мягче наказывает. Оно ж «добро» — ему так положено поступать, чтобы оставаться «самим собой». «Доброго» поддержат только в том случае, если в его превосходстве нет сомнений. Совсем никаких.
А иначе поддержать испугаются.
Очень нужно было посоветоваться с Бамутом, но и без него ясно: если Гуюку удастся доказать, что эта победа — его заслуга, он будет настаивать, что им помогли боги, особенно дух Чингиса. А коли так — жертвоприношения необходимы. Не дополнение к остальному, не излишнее рвение, а то, без чего обходиться — недопустимая беспечность, если не халатность. Какой простор для жалоб. О Небо!
Джагатай может прислать прямой приказ, и тогда уже не отвертишься. Придётся казнить воинов и у себя, а его, Бату, сила как раз в том, что любой знает — ПРОСТО ТАК джихангир не наказывает. Стоит хоть в чём-то изменить самому себе, и его назовут не справедливым, а мягкотелым. Худшая из разновидностей славы для любого полководца.
