Мебель хранит память о прежних хозяевах. Пережив своих владельцев, мебель будто дряхлеет, и вот эту память и это дряхление почувствовал Лопатин. На него повеяло ушедшей жизнью. Как из приоткрывшейся двери. Не жизни великого человека, а человеческой жизни.
– Сядем и поговорим, Герман.
– Сядем и поговорим, Тусси.
Так, встречаясь, начинали они всегда.
О-о, Тусси по-прежнему полна замыслов. Литературная работа поглощает пропасть времени и сил, она ведет отдел международного пролетарского движения в журнале «То Day», корреспондирует в левые газеты, занята социалистической пропагандой в Ист-Энде, самом большом и самом бедном рабочем квартале мира…
«Сядем и поговорим, Герман». Но Лопатин уже дважды перехватил ее взгляд на каминные часы. «Сядем и поговорим, Тусси». Но она уже чувствовала, что он заметил ее нетерпение и беспокойство. Если бы он спросил, она бы не утаила. Даже о том, что летом собирается с Эдуардом в горы Девоншира. Но он не спрашивал.
– Тусси, – сказал он, – я скоро снимусь с якоря.
В ее глазах плеснул испуг.
– Когда?
Он ответил.
– Да? – молвила она тихо.
– Да, – кивнул Лопатин. – Надо разводить пары.
Она помолчала. Он был ей благодарен и за этот испуг, и за этот упавший голос, и за это молчание.
– Обещайте, – сказала Тусси, – обещайте в день отъезда быть здесь.
– Сядем и поговорим?
– Сядем и поговорим.
Лопатин откланялся. Лопатин ничего не имел против славного ирландца. Честное слово, ровным счетом ничего, но видеть его рядом с Тусси не хотел.
Не в день отъезда, а накануне вечером Лопатин навестил Тусси. Оставил пальто в передней, со шляпой в руках прошел в комнату – накрыл каминные часы.
– Нет, – сказала Тусси, – не надо останавливать мгновение: оно не прекрасно.
– Это так, – сказал Лопатин. – Однако не вешать же наш марксистский нос, а?
– У меня очаровательный носик, – возразила Тусси, – и вы это прекрасно знаете, мистер Генри.
Было так грустно, что они много шутили. Тусси сказала, что уже к утру Лопатин будет «настоящим путешественником». Оказывается, по старинному английскому обыкновению, «настоящим путешественником» считался тот, кто находился не менее чем в трех милях от своего жилья. И такому страннику даже в «сухой» воскресный день полагалась выпивка.
– Эге, Тусси, – улыбнулся Лопатин, – да ведь я ж всегда «настоящий путешественник». Извольте-ка, извольте!
– Припасено, сэр! Генерал находит, что у этого вина терпкий вкус, как у стихов Шамиссо.
Лопатин, смеясь, отвечал, что у него и без вина оскомина. И, помолчав, прибавил: «На душе». Они переглянулись. Оба чувствовали, что больше уж не до шуток. И Лопатин заговорил о том, о чем не говорил никому, даже Энгельсу.
– Нет, – говорил он, – свет еще не брезжит, ночь стоит долгая, путь очень далек. Путь так далек, что его, верно, не одолеть и «настоящим путешественникам».
Это не было унынием. Ни разочарованием, ни отчаянием. То была правда, и у Тусси зашлось сердце. Лопатин натянуто усмехнулся: «Я, кажется, сочинил реквием…»
В передней, уже надев пальто, он обнял Тусси. Они расцеловались.
– Прощайте, – сказал Лопатин. – Теперь уж не до свидания, а прощайте.
Тусси вышла за ним на площадку.
Его шаги глохли в черноте лестничных маршей.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
1
На Большой Садовой, 114, старшим дворником служил Демидов Петр Степанович. Был уж он немолод, но телом крепок, умом сметлив, всегда трезв.
Как все дворники, Демидов присматривал за жильцами. Этого требовало начальство, полиция. И тайная политическая полиция тоже пользовалась донесениями дворников. При этом, однако, насмешливо величая их «подвальной аристократией».
Майор Скандраков не разделял иронии своих коллег. Напротив, такие, как Демидов, недавние, в сущности, крестьяне, сохраняли становые черты простого русского человека. Они, полагал Александр Спиридонович, не отравлены фабричным дымом, не заражены цивилизацией. Становые черты простого русского человека, именно так-с, господа. Черты эти произрастали из терпения, как дуб из желудя.
Майору попался однажды стишок: что-то такое о том, что Россия начинается с терпения… И Скандракову, как многим причастным к государственному управлению, очень это нравилось.
Следствие обошлось бы и без полковника Оноприенки, начальника Петербургского губернского жандармского управления, человека весьма неглупого; и без вкрадчивого и начитанного прокурора Котляревского; и без корректного немца ротмистра Лютова; и без ревностного, но мелочного подполковника Бека. Каждого заменил бы другой чиновник. А вот без «подвальной аристократии», без Демидовых дело не двинулось бы с мертвой точки.
Ни прокурор, ни жандармские офицеры прямо, по штату не подчинялись майору Скандракову. Но в департаменте г-на фон Плеве был так называемый судебный отдел – для неусыпного наблюдения за производством дознаний о преступлениях политических. С недавнего времени отдел этот курировал чиновник по особым поручениям Скандраков.
Он умел ладить и умел прилаживаться. Даже нервный Оноприенко, чрезвычайно щекотливый в части субординации, не только не находил поводов для раздражения, но и с удивлением замечал, что симпатизирует «московскому выскочке».
Опытность и неторопливая рассудительность Скандракова признавались не подчиненными ему подчиненными. Они охотно советовались с майором. Майор на советы не скупился. Не тяготился он лишний раз заглянуть и в губернское жандармское управление. Бумаги, поступающие оттуда, Скандраков читал внимательно. Но это не заменяло личного присутствия на следствии.
Первый шаг, подсказанный самим фон Плеве, был правильным. Молодого человека «южного типа», арестованного на похоронах Судейкина, показали (выражаясь официально – предъявили) дворнику Демидову: ведь из дома номер 114 на другой день после убийства инспектора исчезли двое жильцов, акушерка Голубева и некий Савицкий.
Окажись «южанин» этим самым Савицким – следствие потянуло бы первую ниточку. Но именно поэтому майор не верил в тождество арестованного с исчезнувшим Савицким. «Гениальные прозрения» не требовались. Требовались месяцы настойчивой деятельности. И майор Скандраков ничуть не удивлялся, когда дворник Демидов, основательно оглядев «южанина», отвечал, что «предъявленное лицо не имело проживания в ихнем доме». И прибавил свое неизменное, протяжное: «Да-а-а».
Однако, подумав минуту, другую, третью, положительный дворник молвил своим крестьянским, заслуживающим доверия говорком:
– А к жильцу-то нашему, ваше высокородь, который, значит, в бегах, к жильцу, замечу, приходил. Да-а-а.
– Не ошибаетесь, Петр Степанович? – спросил Скандраков; он не употреблял всех этих снисходительных «братец» и «любезный».
Демидов опять подумал. Потом сказал:
– Побожился бы, да не буду: кровь носом пойдет. Да-а-а.
Свидетельство было важное. Настолько важное, что Александр Спиридонович весело взглянул на арестованного. Тот, однако, хранил подчеркнутую невозмутимость.
Скандраков не впервые присматривался к «южанину»: молодого человека часто привозили из Петропавловской крепости в жандармское управление. Майор находил, что арестованный слишком спокоен и слишком независим. Эти-то «слишком» и настораживали Скандракова.
Майор отпустил дворника, спросил «южанина»:
– Дворник ошибается?
– Он может твердить свое до скончания века, но это ничего не доказывает.
– Пусть так, – согласился Скандраков. – Доказывать будет не дворник, а мы. Попробуем рассуждать. Дворнику кривить душой зачем? Незачем. А у вас к тому резоны есть.
– Какие еще, к черту? Это у вас, у вас есть. Схватили ни за что ни про что, а теперь и доказываете.
– Вы арестованы не мною. Оправдывать чужие ошибки не в моих правилах… Итак, во-первых, вид на жительство у вас подложный. Неоспоримо? Неоспоримо. Во-вторых, тот же документ дает и другое неоспоримое свидетельство: вы приехали в Петербург почти накануне известного вам преступления. Или же изволили проживать по другому виду. В-третьих, канцеляристом служили несколько недель, а где обретались прежде, говорить отказываетесь. Теперь вообразите себя на моем месте: как прикажете поступать?
– Во всяком случае, не гноить в крепости! Я уж спрашивал, да вы отмолчались. Ну зачем бы я, ежели б что числилось, зачем бы я сунулся на похороны?
Арестованный, как и прежде, держался вызывающе, напористо, почти грубо. Александр Спиридонович и бровью не вел. Он был кроток.
Говорили, что по инструкции, составленной еще Бенкендорфом, жандармы обязаны уподобляться кротостью первым христианам. И блистать изысканной вежливостью. Таковыми и были жандармы прежнего типа. Скандраков знавал их в ранней молодости. Он не подражал старикам – они продолжались в нем.
– Да, – спокойно и как бы с удовольствием признал Скандраков, – давеча я отмолчался. Мне не был ясен ваш мотив. Грубое удовольствие – труп врага хорошо пахнет – отвергал. Не вязалось с вашей интеллигентной внешностью. Я ошибался.
