сего узнали, что духовник царицы-бабки получил тысячу ефимков за то, чтобы он постарался ввести его в милость царицы. Духовника взяли тотчас к допросу, и как он признался в своем преступлении, то его наказали строго, а Меншикова отправили на Березовый остров у Ледовитого моря, в 10 тысячах верстах от Москвы. Свояченица его Варвара была сослана в какой-то монастырь на границе персидской, а другая его свояченица, жившая в Москве, была взята, и уже хотели было ее пытать, но как она призналась во всем, чего от нее требовали, то и оставили ее только в заключении. За несколько дней до сего происшествия княгиня Меншикова умерла с печали от несчастий своего мужа, которого сказанное писание повергло еще в большее, ибо если бы он или его друзья не сделали этого, то я думаю, что ему позволили бы жить спокойно в Ораниенбурге.
Мая 2(-го), по старому стилю, день пасхи, все мы, чужестранные министры, приехали во дворец для поздравления царя, и его величество заставил нас выпить по рюмке вина за свое здоровье; то же самое было и в комнатах обеих принцесс.
Барон Остерман, заботившийся только о том, чтобы держать Русское царство в том положении, в котором оставил его Петр I, желал, чтобы двор возвратился в Петербург, где царь может гораздо лучше знать все то, что делается в свете. Но это не нравилось русским, которые, занимаясь более своими, нежели государственными делами, старались удерживать его в Москве, чтобы быть поближе к своим домам и деревням. И действительно, при помощи князя Ивана Долгорукова, царского фаворита, они склонили Остермана на то, чтобы двор возвратился в Петербург не прежде зимы, а чтобы заставить царя еще более полюбить Москву, то его возили по ближайшим загородным домам, забавляя его беспрестанно псовою охотою, которую он любил чрезвычайно, и твердя о величайшей разности климата московского и петербуржского. И в самом деле, они говорили правду, потому что нет земли и климата лучше московского.
Именно в это самое время обнаружилась ненависть князя Долгорукова — фаворита к барону Остерману, к которому царь имел еще некоторое уважение. Она простиралась до того, что однажды он велел мне сказать, без всяких околичностей, что ежели я люблю Остермана более, нежели его, то он сделается мне явным врагом.
Каждый легко поймет, что такое признание требовало от меня величайшей осторожности, но, по счастию, я остался в согласии с обоими, отвечав фавориту, что мне нельзя не бывать часто у Остермана по делам моего посольства, как у министра, который назначен вести переговоры с чужестранными, и в то же время я дал почувствовать Остерману, что приязнь моя к Долгорукову происходит оттого, что мне очень хочется угодить царю, который любит Долгорукова. Сим я успокоил обоих и могу сказать, что тот и другой остались мне хорошими приятелями.
Мая 18<-го>, в день восшествия царского на престол, был большой съезд ко двору для принесения поздравления великой княжне, сестре его величества. Ее высочество сделала мне честь, приказав мне остаться обедать у нее, и за столом была весьма милостива ко мне.
Здоровье ее было не очень в хорошем состоянии: врачи думали, что у нее чахотка, и вследствие сего лечили ее так, как будто у нее была грудная болезнь. Но не чахотка была причиною ее болезни, и только один врач мог ее вылечить, именно брат ее. Его величество по восшествии своем на престол имел такую доверенность к своей сестре, что делал для нее все и не мог ни минуты оставаться без нее. Они жили в величайшем согласии, и великая княжна давала удивительные советы своему брату, хотя только одним годом была старее его. Мало-помалу, однако же, царь привязался к своей тетке, принцессе Елисавете, а фаворит его и другие придворные, кои не любили великой княжны за то, что она уважала Остермана и благоволила иностранцам, всячески старались выхвалять принцессу, которая не любила своей племянницы, и сделали то, что чрез полгода царь не говорил уже с ней ни о каких делах и, следственно, не имел к ней никакой более доверенности. Великая княжна, у которой душа была превосходнейшая, чрезвычайно страдала оттого, что брат удалился от нее, и это страдание усугублялось еще тем, что тетка совсем перестала ходить к ней и обращалась с нею весьма холодно. Вот настоящая причина ее болезни, и грусть ее была так велика, что она впала в изнурительную лихорадку, которая чуть было не свела ее в могилу, но крепкое ее телосложение и молодость избавили ее от сей опасности.
Царь пробыл несколько недель в подмосковных, но возвратился 30(-го) числа и на другой день сделал смотр обоим гвардейским полкам. Он пригласил меня на сей смотр, и я остался довольным экзерцициею сих полков.
Июня 2(-го) поехал я к барону Остерману и очень удивился, нашед у него фаворита Долгорукова и отца его. Они заметно смутились при моем входе, почему я счел приличным сократить мое посещение и, посидев немного, откланялся, с большим желанием узнать, зачем они приезжали.
Я узнал это на другой день от самого фаворита, к которому я заехал. Он сказал мне, что пробыл у Остермана более четырех часов, что Остерман со слезами на глазах просил его о дружбе, уверяя, что он никогда и ничего не будет делать без его согласия и будет говорить с царем не иначе, как при нем; что после сего они разговаривали о здоровье царском, условясь, чтобы впредь всегда ездил за город с его величеством врач, и что, наконец, они говорили о домашних делах. Он примолвил, что не любит и никогда не будет любить Остермана. Беседу нашу прекратил присланный от царя звать Долгорукова к себе.
Июня 4(-го) получено известие о кончине герцогини голштинской, которая без прекословия была первою красавицею в Европе. Русских мало опечалило это горестное известие, да и сам царь не грустил, однако же велел надеть траур на три месяца. Герцогиня была дочерью Петра I и покойной царицы Екатерины и вышла за герцога голштейн-готторпского в 1725 году.
Царь, пробыв в Москве только два дня, уехал опять за город, но фаворит велел мне сказать, что когда я назначу день своего праздника, то уведомил бы его, и он уговорит его величество быть на нем.
Июня 23(-го) получил я письмо от маркиза де ла Паз, который дал мне знать, что его величество король, наш государь, совершенно одобряет то, что я принял Андреевский орден, и повелевает мне благодарить царя, именем его
