елико возможно, мысль о введении старых обычаев, и, наконец, для того, чтобы заставить его жениться на одной из своих дочерей.
Января 28(-го) узнал я наконец от фаворита, что о возвращении в Петербург и думать более нельзя, потому что этому сильно противятся и более, нежели когда, стараются отвратить от сего государя. Я воспламенял его всячески, но понапрасну, ибо увидел, что отец и родня так его застращали, что он не смел более и говорить о том.
Января 31 (-го) совершились похороны великой княжны, с величайшим торжеством и великолепием. Государь присутствовал во все время сего обряда. По окончании божественной службы открыли гроб, и его величество дал последнее целование усопшей, с величайшею нежностию.
Февраля 4(-го) я долго пробыл у Остермана и сильно говорил ему о возвращении в Петербург, сказав, что я получил от короля, моего государя, повеление следовать всюду за его величеством и что если мы проведем весь год, не видев его и не имея никого, с кем вести переговоры о делах, то бесполезно будет для короля держать меня в России, и это даже неприлично для королевского достоинства. Он соглашался, со мною и просил меня поговорить о том с фаворитом и сделать последнее усилие.
Февраля 5(-го) я отправился к графу Братиславскому и говорил ему то же, что Остерману, и довел его до того, что он согласился ехать со мною к государственному канцлеру и к прочим министрам.
Февраля 7(-го) граф Братиславский и я были у государственного канцлера, у Остермана и у всех прочих членов Верховного совета. Мой товарищ согласился, чтобы я говорил за нас обоих, и, вследствие сего, я изобразил сколько можно сильнее неудобства, происходящие от отсутствия царя на три и на четыре месяца, за 40 или 50 миль от Москвы, в такое время, когда мы не знаем, чем кончится конгресс, и что в случае войны присутствие его величества в Москве необходимо для распоряжения относительно выполнения условии, заключенных на Венском конгрессе. После сего изобразил я им, как противно достоинству наших государей, что мы так долго живем в Москве, не зная, с кем говорить о делах, и что, наконец, мы принуждены будем донести нашим государям о бесполезности нашего пребывания здесь в таких обстоятельствах. Все министры выслушали нас внимательно и обещали стараться отвратить государя от преднамереваемой поездки.
Февраля 8(-го) отправился я один к фавориту и в сильных выражениях сказал ему то, что я говорил министрам совета, примолвив, что все жалуются на образ жизни царской и всю вину слагают на отца его, князя Алексея; что вся ненависть к отцу может пасть и на него самого, и, следственно, для собственной его пользы надобно сделать так, чтобы царь чаще показывался народу, не уезжая из Москвы на такое долгое время, и ознакомился бы поболее с теми, кои приезжают ко двору. Он с благодарностию принял откровенность, с которою я говорил ему, и обещал всячески стараться остановить предположенную поездку.
Через четыре дня после сего я опять был у него, 12(-го) числа. Он сказал мне, что все то, что я говорил ему в последнее свидание, так на него подействовало, что он сильно говорил государю, и ему удалось сделать то, что вперед его величество будет ездить на охоту не более как за 8 или 10 лье от Москвы. Это принесло мне немалое удовольствие потому, что сделал это я один, придумав ехать с Братиславским ко всем министрам говорить о сем деле.
После сего я очень часто виделся с министрами и с фаворитом, но в течение двух недель не случилось ничего замечательного. В это время нашел я нужным донести королю о настоящем положении русского двора и отправил к нему очень подробную депешу, из которой представляю здесь выписку, чтобы знали, в каком положении находились тогда дела.
«Все были очень недовольны чрезмерною властию дома Долгоруковых, кои управляли всем без исключения. Фаворит, уверенный в царской к нему любви, не всегда бывал при государе и большую часть времени проводил в своих забавах. Я, любя его, часто говорил ему о том, но все понапрасну. Не было недостатка в людях,, кои, желая погубить фаворита, говорили царю о дурной его жизни; и даже сам отец его из зависти к нему искал случая уменьшить власть его. Это покажется странным, но действительно было так.
Князь Голицын, бывший послом в Испании, а теперь камергер, сначала понравился было его величеству. Он происходил из такого дома, который всегда враждовал с Долгоруковыми, и был умен, а отец его был одарен отличными способностями и человек очень решительный. Все ожидали, удостоится ли князь Голицын благоволения к себе государя, ибо в этом случае дом Долгоруковых придет в опалу, следствием чего будет большая перемена в правлении, и все иноземцы должны будут считать себя погибшими, потому что Голицыны, все вообще, ненавидят их.
С другой стороны, все в Москве роптали на образ жизни царя, приписывая это тем, кои окружали его величество. Любившие отечество приходили в отчаяние, видя, что государь каждый день поутру, едва одевшись, садится в сани и отправляется в подмосковную с князем Алексеем Долгоруковым, отцом фаворита, и с дежурным камергером и остается там целый день, забавляясь, как ребенок, и не занимаясь ничем, что нужно знать великому государю. Мне очень хорошо было известно, что одна из главнейших целей князя Алексея состояла в том, чтобы удалить царя от принцессы Елисаветы, но как это не все знали, то всю вину слагали на него. У него была еще другая причина увозить царя каждый день за город, и именно: любовь его ко второму своему сыну — Николаю, которого он хотел ввести в милость и тем удалить старшего. Фаворит знал все, что против него замышляют, но, несмотря на это, не было средства заставить его бывать чаще с царем. Весьма часто говорил я ему об этом, но он всегда отвечал мне, что не ездит с государем за город потому, что не хочет быть сообщником сопровождающих его. Но образ жизни его ясно показывал, что он во время царских отъездов хотел веселиться.
В то же время Верховный совет не собирался. Государственный канцлер лежал в подагре; Остерман был в отчаянии и оттого занемог; князь Голицын притворился больным и не хотел даже слышать о делах; князь Алексей Долгоруков был беспрестанно с царем, а князь Василий Долгоруков занимался только интригами, стараясь, чтобы двор не возвращался в Петербург. Но он мог бы пособить горю, если б захотел, потому
