«Да что же ты делаешь? Что?! — вопил в ней тонкий совестливый голосок. — Ты зачем сюда пришла! Остановись! Опомнись!»
Голосок был слабеньким, она едва-едва слышала его, сознательно не давала окрепнуть в себе, зазвучать в полную силу, остановить это действительно кощунственное действо.
Татьяна и Тягунов не услышали голоса разума — все свершилось в одно мгновение. Они отдались друг другу горячо, бурно, с неистовыми ласками и поцелуями… и теперь лежали рядом, тяжело дыша, боясь посмотреть друг другу в глаза. Света в комнате не было, за окном стояла уже ранняя зимняя синь, и, возможно, именно она — как нечто предупреждающее, грозное, неотвратимое — помогла прийти в себя, вернуться в суровую, окатившую холодным душем реальность.
Пряча лицо в подушку, Татьяна стыдливо плакала, голые ее плечи вздрагивали. Тягунов, приподнявшись на локте, шмыгая сырым, простуженным носом, тихонько гладил ее рассыпавшиеся волосы, утешал:
— Не надо, Таня. Я все понимаю. Мне и самому не по себе. Но как только ты вошла… я ничего не мог с собой поделать, поверь! Даже и не сейчас, а тогда, в кабинете, как только ты появилась у нас. Я тысячу раз говорил себе: не смей и думать об этой женщине! Но даже в тот первый день, когда я узнал о твоем несчастье, не зная еще подробностей дела… когда только ты вошла, я сказал себе: «Вот жена твоя, Тягунов!» Мне так жаль было тебя, Таня! Если бы только ты знала, как жаль! Столько тоски и горя было в твоих глазах, столько отчаяния! И так ты была красива!.. Так мне захотелось помочь тебе, пожалеть, защитить!
— Пожалел вот… — отозвалась она слабым и смущенным эхом. — Сказать кому… Да нас обоих нужно на горячую сковороду или в кипящий котел, в ад, к чертям!.. На утеху им. Разве можно это простить?!
Она совсем по-девчоночьи, просто, вытерла рукою слезы. Села в постели, натянув на грудь одеяло. Попросила:
— Слава, если у тебя есть… налей, пожалуйста, выпить. Душа мается, не могу. И свет не зажигай, не надо. Мне стыдно. Если бы ты знал, Господи, как мне стыдно! Прости!
Тягунов встал. Вернулся быстро из кухни с двумя большими рюмками водки и разрезанным надвое крупным красным яблоком. Сел на постель, протянул ей тарелочку. Усмехнулся:
— В свое время, за грех, Бог изгнал из Эдема Еву и Адама. А что нас с тобой ждет, хорошая моя?.. Ну ладно, не будем. Давай выпьем. За нас, за живых.
— Давай.
Они выпили, грызли в полумраке комнаты яблоко — каждый свою половинку. Татьяна решилась:
— Я ведь к тебе с новой бедой, Слава, — выговорила глухо.
Он невольно замер. Спросил как можно спокойнее:
— Что… что еще случилось?
Татьяна повернулась к нему, забыла про одеяло, стыд. Она все теперь была перед этим человеком обнажена, она доверила ему все!
— Дай слово, что поможешь, Слава! — попросила Татьяна, стараясь говорить спокойно, но у нее плохо получалось. — Если правда, я тебе не чужая, если хочешь помочь… Во всяком случае постараешься понять.
— Постараюсь, — твердо пообещал он. — И помочь тоже. Если это в моих силах.
Татьяна помедлила — говорить было страшно.
— Налей еще, — попросила она. — Эта рюмка может быть последней. Дальше… дальше могут быть черти, ад, сковорода… тюрьма, одним словом! — Голос ее дрогнул.
— Таня, хватит. Говори! Не рви душу себе и мне! — потребовал Тягунов.
— Слава, ты тоже выпей. Пожалуйста. Может быть, после того, что я тебе скажу, ты и пожалеешь, что позвал меня к себе, что тогда, в кабинете, так хорошо думал обо мне… Видишь, даже «женой» назвал, в мыслях…
— Я ни о чем не пожалею, Таня! Даю тебе слово. Что бы ты сейчас мне ни сказала. Я люблю тебя!
— Любишь?.. И ты мне теперь родной. Единственный родной человек на свете. У меня же больше никого не осталось… Ты извини, я прямой человек, я должна тебе сказать… Алексея я любила, да. И Ванечка был у нас любимым сыночком… Господи-и, да за что ты так? Чем я провинилась?.. Все отнял, даже разум! Разве может нормальная женщина прийти к другому мужчине в такое время?! Как теперь жить? Как?
— Таня, рассказывай, — Тягунов почти умолял ее тихим настойчивым голосом. — Успокойся.
Она снова спряталась под одеяло, смотрела ему в глаза.
— Ну что же, дорогой мой, слушай. Где лежит тело моего мужа, я знаю. Кто убил — тоже знаю. И мерзавца этого сама убить хотела… да он живой остался.
Тягунов осторожно поставил на столик у разложенного дивана недопитую рюмку. Натянул трико, закурил — руки его заметно вздрагивали. Татьяна сидела мертво, не шевелясь.
Немного успокоившись, он взял Татьянину руку в свои ладони, погладил.
— Рассказывай. А я буду думать, как нам с тобой из этой ситуации выбраться.
— Нам с тобой?!
— Конечно. Нам с тобой.
Она неуверенно, слабо, как больная, улыбнулась.
— Хорошо, я расскажу. Только я… встану, ладно? У тебя есть какой-нибудь халат?
Они устроились в креслах, у торшера, прямо и очень серьезно смотрели друг на друга.
— Ты меня посадишь, Слава? — спросила она.
— Рассказывай. Только всю правду — от начала и до конца. Всю! Я все должен знать.
Татьяна опустила голову.
— Да, конечно. Ты должен знать. И помочь нам. Иначе нас всех убьют.
— Кого… вас?
— Меня, Изольду, Андрея Петушка и сына моего крестного, Игоря. Он ровесник Ванечки, вместе учились…
И Татьяна, бросившись словно в омут, выложила внимательно слушающему ее Тягунову всю историю мести безжалостной банде. Рассказала и о самоубийстве Марийки, о том, как заставила Городецкого и Дерикота раскошелиться на десять миллионов рублей, о «Мечте», где у нее есть вклад…
Тягунов долго сидел неподвижно, беззвучно — казалось, что он задремал, а точнее, застыл в оглушивших его новостях, что он уже ничего не скажет, не захочет, и ей, Татьяне, придется встать под этот молчаливый и в то же время красноречивый ответ и уйти. Что, в самом деле, он мог сказать? Он — сотрудник милиции. Он обязан действовать по закону, и никак иначе.
Тягунов поднял наконец на Татьяну суровые, незнакомые глаза. Четко отчеканил:
— Тела из болота надо поднять и похоронить по-людски. Можешь показать место?
— Да, могу. Мы же были там. Но и ребят нужно с собой взять — Андрея и Игоря. Они ведь бежали за этим… за Вадиком. Но… как ты хочешь все это организовать, Слава? Как милиция об этом узнает?
— «Анонимное» письмо придет. Это я организую. Буквы из газеты нужно вырезать, наклеить… В общем, это моя забота. Схему там приложу… это несложно. Посложнее будет с Бизоном и Дерикотом. Вообще с этой шайкой, с мафией. Замахнулась ты, моя хорошая, скажу я тебе… И Городецкий, и Каменцев, и Дерикот… это влиятельные люди в нашем городе, тут крепко нужно подумать: что мы с тобой сможем, а чего нет.
— Слава, я забыла сказать: там, в офисе «Мечты», я одного человека встретила. Он сказал, что в КГБ работал… Дорош его фамилия. У его жены тоже акции Городецкого.
— А… Дорош! Слышал о таком, слышал. Его, увы, выгнали из «конторы». Что он теперь может? Да и чем меньше людей будет знать об этих делах… Тем более, с Дорошем я не знаком лично, думаю, пока и нет смысла знакомиться. А насчет «Мечты»… Ну вот вы, акционеры, и действуйте! Проверку надо затеять, ревизию. Дело Марийки, артистки, очень сложное, вряд ли что-то милиция докажет. А проверить документацию в «Мечте»… да! В любом случае Городецкому это мало удовольствия доставит. А если потом что-то еще и с Марийкой прояснится… Слушай, а доказательства, что ее принудили к самоубийству, есть? Кто-то может подтвердить?
— Да, ребята из ТЮЗа знакомые есть, ее коллеги. Я с ними разговаривала на похоронах, на поминках потом. Но… их обнадежить надо, заверить, помочь. Саня Зайцев, ее партнер, говорил, что даст показания против главного режиссера, Захарьяна… Вся надежда теперь на тебя, Слава! И опора. Ты теперь у нас как крестный отец.
Тягунов засмеялся.
— Нет уж. Ты кашу заварила, ты и будешь Крестной Матерью. Защитницей и вдохновительницей. А я лучше у тебя в помощниках похожу, в заместителях, что ли… — Он посерьезнел. — Я в очень сложном положении окажусь, если сейчас, сию минуту, моя хорошая, не скажу тебе «нет».
Теперь она взяла его руку.
— Я понимаю, Слава. Втянула тебя, впутала в свои дела. Но — правда, еще есть время. Подумай.
— Я не мальчик, Танюша! Знаю, что делаю. Прежде всего я милиционер и должен тебя и твоих друзей защитить, уберечь от новой беды. А отказаться от помощи… Завтра же ты будешь задержана, тебе предъявят обвинение… Не надо об этом! Я подумаю, как лучше сделать.
Татьяна прильнула к нему, осыпала его лицо благодарными поцелуями, прошептала: «Спасибо, Славик!»
Он чуть отстранил ее от себя.
— Танюш, ты можешь позвонить домой, сказать, что… не придешь? Скажи, что у меня поднялась температура, что не можешь оставить меня одного… Хватит духу?
— Хватит. Я скажу Изольде, она поймет.
