не могла еще понять, не осознавала, какое это счастье – сидеть в классе среди тридцати других детей, быть частью какой-то группы. Какое счастье каждый день идти к какой-то цели, к любой цели, но цели. Тогда цель стояла закончить школу. Знать хорошо все предметы, чтобы потом поступить в институт. У этих детей, возможно, у всех разные цели, но у них у всех есть цели. Я еле сдерживаю слезы при виде школьников и школы. Мне кажется, что меня мучит ностальгия по прошлому. Я еще не могу распознать истинной причины: почему же все-таки всегда и везде школа и школьники, как ничто другое, неизменно отзываются во мне отчаянной болью.
Дождинки бисером бьют мне в лицо, освежая мою уже тяжелую, несмотря на утро, голову. Все, что я вижу за окном автомобиля, почему-то вызывает во мне боль. Я перестаю смотреть в окно и поворачиваюсь к Гарику. Его лицо и фигура излучают полную подтянутость, собранность, готовность к новому рабочему дню, и жгучая ревность, ненависть к его работе, забирающей столько его времени и энергии, наполняет меня.
Вот последний светофор, последний перекресток. Уже видна крепость моего дома. Колеса крутятся все медленнее, колеса останавливаются. Мне пора выходить.
Я попробую пару дней побыть без него, нужно убедиться, что я это выдержу. А то, что зря говорить о расставании, если я потом опять вернусь.
– Ну, все, – говорю я глухо: – Я пошла.
– Пока, малыш. Я позвоню тебе.
Крепко стиснув зубы и сжав рот, я открываю дверцу и выхожу из машины. Захлопнув дверцу, я поворачиваюсь к Гарику и к его машине спиной, ни на минуту не переставая чувствовать их сзади, а лицом – к высокому кирпичному дому, все камни которого, мне кажется, лежат у меня на груди. С минуту я стою, перебарывая их тяжесть, но затем уверенными и вместе с тем усталыми шагами направляюсь к двери подъезда: 2410, Кингсхайвей. У дверей я достаю из кармана ключи, вставляю один из них в замок входной двери и, не глядя назад, но все еще чувствуя болезненное присутствие серой машины за спиной, всего лишь в пяти-шести метрах от себя, вхожу в подъезд.
Не я, а что-то более сильное, чем я, поворачивает мою голову назад, и через стекло входной двери я вижу, как машина медленно трогается с места, и вместе с отъезжающей машиной я чувствую, как из моих рук, ног, груди, головы уходит жизнь, уходит сила и способность функционировать.
* * *
Явхожу в свою мертвенно-тихую квартиру с торжественно мрачным лицом.
– Вот и все. Я опять одна.
Онемевшие, одеревеневшие предметы встречают меня, безжизненно осклабясь. Я стою посреди комнаты, как бы все еще не вполне осознавая: неужели Гарика больше нет в моей жизни?
Как же жить теперь, без него?
Нужно срочно придумать стратегию и тактику: как выбраться из этого кризиса. Как жить дальше?
Я сажусь на свою постель. Некоторое время тупо смотрю на телефон. Наконец снимаю трубку, не могу сообразить, кому же набрать. Повесив трубку, сижу, и мое неподвижное тело, стиснув зубы, борется с тишиной, исходящей от стен. И вдруг меня как будто прорвало. Я падаю на подушку, и из моей груди со странными, мне самой незнакомыми звуками выливается вся тяжесть, долгое время лежавшая в ней.
Плакать громко нельзя, подо мной, внизу, живут пенсионеры, которые теперь наверняка дома и все слышат. Я знаю, что нужно сделать. Включаю музыку на полную громкость и, обеими руками прижав к лицу подушку, начинаю ходить по комнате. От этой ходьбы мне как будто становится легче…
* * *
Два часа дня. Я сижу выплаканная, как выжатая тряпка, смотрю на серое небо за окном, дождь давно прошел, думаю, как же мне все-таки жить дальше.
Первое, нужно срочно найти нового психолога. Самой мне не вырулить, я просто не выживу. Как же так я оказалась в такой эмоциональной зависимости от него? Я хочу, но не могу его бросить. Если бы мне кто-то сказал, что со мной произойдет такое, я бы никогда не поверила. Как будто меня и впрямь кто-то околдовал. Как будто надо мной довлеет нечистая сила.
Я снова встаю и начинаю ходить взад-вперед по комнате. Окаменелое серое небо безучастно смотрит на меня. Я чувствую, как будто из-под меня выбили основу, на которой держалась моя жизнь, и теперь я повисла в воздухе, барахтая ногами. Меня страшит каждая минута жизни без Гарика. Куда уж там – навсегда его бросить… Или расстаться с ним хоть на неделю. Я чувствую, что не смогу пробыть без него даже одного дня. Каждая минута без него – страшный ад. Остаться без него страшит меня даже больше, чем сама смерть. Смерть (которой я всегда боялась больше всего на свете) теперь мне начинает казаться возможным выходом из положения. Если так окажется, что уж совсем с Гариком нельзя ничего наладить, то лучше смерть, чем снова возвращаться в ту жизнь, которая была до того, как я его встретила…
* * *
Я лежу в постели. Сердце мое расплывается, как тяжелая клякса, сокращается, пыхтит, как заглухающий мотор: пф-пф…пф… пф…
* * *
Он вошел, распространяя вокруг себя свежесть воздуха с улицы, с теплым дыханием и замерзшей кожей, пахучий, в мягкой куртке, с мягкой бородой и любящими глазами. Обнял, прижал к себе и, смещенная с места моя жизнь – больная, измученная, искривившаяся, как над пропастью качавшаяся – вдруг стала опять нормальной, тихой, светлой и спокойной.
Черная тягучая масса, в которую, как при наводнении, уже погрузились окна, двери, часть воздуха в доме, вместо того чтобы затопить все оставшееся вместе со мной, вдруг расступилась, отхлынула, исчезла. Я увидела, что все стоит на местах, прежнее, не поврежденное, не исковерканное, как будто ничего и не было. Как будто все, что было пережито сегодня, просто мне приснилось, как кошмарный сон.
* * *
Пришла навестить Сашку и родителей. Резвый, обаятельный ребенок кинулся мне навстречу: мой мальчик, сыночек. Улыбается, ластится ко мне.
– Мама, где ты так долго была? Почему не приходила? Что ему ответишь? Обнимает, не слазит с рук. Я смотрю на его счастливое личико: ведь от меня так много зависит в его жизни. Я же могу столько ему дать. Чувство вины гложет меня. Такой прекрасный ребеночек брошен мною на произвол судьбы, а у меня нет ни сил, ни желания заниматься им. Я задыхаюсь, как рыба, которую вытащили из воды: какой уж там ребенок. Не до ребенка мне.
Мама смотрит на меня
