– Одно другому не противоречит, – буркнул Кузьмин в тарелку.
– Ну да! Подставь вместо бога дьявола, и все сойдет, – сказал Бабосов. – Словом, от перестановки мест слагаемых сумма не изменится.
Все засмеялись.
– Нехорошо балаганить, всуе памятуя бога, – упрямо сдвигая брови, сказал Кузьмин.
– Не кто иной, как ты сам и начал об этом, – сказал Бабосов.
– Кузьмин сказал истину: одно другому не противоречит, – повысил голос Успенский, вступив наконец в разговор.
– Так это-о, любопытно! Значит, Христос был добрый, отрывая сына от матери?
– Христос не хотел слепого подчинения, – ответил Успенский. – Проповедуя любовь между людьми как основной закон жизни, он требовал, чтобы человек возвысился до бога. То есть способен был любовь к ближнему ставить выше родственных связей и сердечной привязанности. Когда на искушении в пустыне дьявол спросил его: «Ты сын божий, ты все можешь… Вон камни лежат. Обрати их в хлебы, накорми жаждущих, и они пойдут за тобой». Но Христос ответил: «Не хлебом единым жив человек». То есть мне не нужны идущие за мной ради куска хлеба, и вообще ради материальных благ. Такой человек, если был развратен, развратным и останется, куда бы я его ни привел. Нет, ты сначала дорасти до меня, переродись, порви путы эгоизма, тогда иди за мной, тогда мы сможем построить общество справедливости. А дьявол дает жирный кусок пирога и говорит… топай за мной. Я тебе скажу, что делать. И ты будешь делать то, что я скажу. А нет – я отберу у тебя кусок пирога, и ты сдохнешь с голоду. Потому что был свиньей, свиньей и остался. Но веди себя смирно, по-человечески.
Юхно восторженно глянул зачем-то вверх, выкинул палец:
– Так это-о, замечательно толкуете! Эдакий тихановский златоуст. Не обижайтесь, но такого примитивно-точного толкования я еще не слыхал, – и прыснул, довольный собой.
– Но я не понимаю, какое отношение имеет этот разговор к нашей вечеринке? – сказал Бабосов. – Кажется, мы собрались сюда сегодня вовсе не затем, чтобы Евангелие читать…
– Некоторое отношение имеет. – Кузьмин мельком глянул на Варю и снова хмуро уставился к себе в тарелку. – Мы, мужики, народ компанейский, нам лишь бы до рюмок дотянуться, а там, что день, что ночь, нам все равно. А женщины устойчивее, они и порядок соблюдают лучше, и к жизни относятся строже. И ждут они большего и надеются на лучшее. Через них мы связаны не только с семьей, но и с традициями, с религией, стариной, историей. Вот и сегодня пришел я сюда, увидел Варю в белом платье, как она хлопотала по дому, как стол накрывала, как смотрела на всех с затаенным ожиданием такой радости… Вот, мол, оно придет сейчас, настанет озарение – и все вы ахнете. У девочек бывает такое выражение перед причастием… А мы ее чем причастили?
– Иван Степанович, да вы что? – крикнула Анюта. – Что вы делаете? Поглядите на Варю.
– Ничего, это ничего, – всхлипывала Варя, утирая платочком слезы. – Это пройдет. Я, должно быть, утомилась… Мало спала…
– Нет, нет! Это оттого, что мало выпила, – крикнул Герасимов. – Мы сейчас, пожалуй, повторим по полной, по полной…
– Выше голову, Варя!
– А я говорю, – выше бокалы!
– Бабосов, горька-а-а!
– Вам горько, а мне солоно…
– Бабосов, не увиливай! Горько-о-о!
Меж тем смеркалось. Успенский вдруг поднялся из-за стола:
– Сейчас свечи принесу.
– Сиди! Я, пожалуй, быстрее тебя сбегаю, – сказала Мария.
Она сидела с краю, возле Вари, встала и быстро ушла в дом.
– Они там в буфете. В нижнем ящике! – крикнул в раскрытую дверь Успенский. Но Мария не появлялась, из дома долго доносилось хлопанье дверок и скрип выдвигаемых ящиков.
– Уверенно рвет ящики, – сказал Саша, усмехаясь.
– Как свои, – добавил Герасимов.
– Кабы стекла не побила. Пойду посвечу ей. – Успенский встал и погремел спичками.
– Смотрите не столкнитесь там ненароком в потемках-то!
– Берегите лбы!
– И губы…
– Ха-ха-ха!
Мария стояла возле буфета – все дверцы были открыты, все ящики выдвинуты.
– Где же твои свечи?
– Сейчас покажу. – Он подошел к комоду, выдвинул верхний ящик и достал пачку свечей.
– Это ты называешь буфетом? – насмешливо спросила, указывая на комод.
– Глупая! – Он поцеловал ее. – Мне нужно с тобой поговорить. Ступай, зажги свечи и выходи в сад. Я подожду тебя.
Мария вынесла бронзовый подсвечник с тремя стеариновыми свечками.
– Да будет свет, да сгинет тьма!
– Да здравствует солнце!
– Да здравствует разум!
– Да здравствуют жены!
– Нет, братцы, надо что-нибудь одно – либо разум, либо жены…
– Жены хороши только чужие.
– И разум…
– Ха-ха-ха!
Мария незаметно вышла в сени, оттуда в сад. Успенский поджидал ее на скамейке, что стояла под яблоней. Поймал ее за руки, притянул к себе прямо на колени и обнял.
– Молодец, что вышла.
– И это ты называешь разговором?
– Мне в самом деле с тобой поговорить обязательно надо.
– Поговори.
– Я давно собирался. Я хотел тебе сказать… Но ты не смейся.
– Я и не смеюсь.
– Я хочу жениться на тебе… Считай это моим предложением. – Он опять притянул ее, поцеловал и зарылся лицом в волосы. Он любил ее густые, прохладные волосы и часто делал так. Она молчала, и ему сделалось тревожно.
– Почему ты молчишь? Ты не согласна?
– Как же мы станем жить? После уроков в Тиханово будешь бегать? А утром – в Степанове? Десять верст не шутка. На уроки опоздаешь. Да и смешно – бегающий муж.
– Переходи в Степанове, учителем. Это не гордеевская дыра. Приятное общество, все свои люди, друзья…
– Но я не хочу уходить со своей работы.
– Ты что, веришь в карьеру? – Он теперь откинулся, и даже в темноте заметно было, как иронически кривились, вздрагивали его губы.
– О карьере я не мечтаю, Митя, – сказала она невесело. – Я хочу быть честным человеком.
– Кто ж тебе мешает? Поступай в педагоги. Чего уж честнее? Учишь ребятишек уму-разуму и ни на что не претендуешь.
– И все-таки уходить мне сейчас с работы было бы нечестным поступком.
– Не понимаю. Ты что, такой незаменимый человек?
– В том-то и дело, что заменимый. И даже очень заменимый… Свято место пусто не бывает. Я только что с бюро, как тебе известно. Некий Сенечка Зенин хотел выгрести зерно из-под печки гордеевского мужика. А мы с председателем не дали. У того мужика пять человек детей. Вот за это нас и разбирали. Одни старались понять, другие – осудить. В том числе и Возвышаев, который ради голого принципа не только с какого-то мужика, с себя штаны сымет. Так вот, если я уйду, Тяпин уйдет, Озимов… останутся одни возвышаевы да зенины. И тогда не только худо будет гордеевскому мужику Орехову, но и всем, и нам с тобой в том числе.
– Ну спасибо тебе, наша опора и заслон.
– Не смейся, Митя. В том, что я говорю, мало веселого. Мы все видим, как эти сенечки да никаноры из кожи лезут вон, чтобы проползти любым способом, ухватиться за штурвал, подняться на капитанский мостик, чтобы повыше быть, позаметнее, с одной целью – отомстить всему миру за свою ничтожность. Ведь ты же сам мне говорил насчет Возвышаева. Ты! И что же? Вместо того чтобы хватать их за руки, а если надо, зубами держать – мы отваливаем в сторону.
– Позволь, позволь!..
– Я же знаю! Прости, я не тебя имела в виду. Ты не трус и не малодушный. Ну ладно, тебе мешает происхождение… А мне что? Дед мой николаевский солдат, двадцать пять лет отечество штыком подпирал. Отец – боцман, в первой революции дружинником был, три года в бегах скрывался, до самой амнистии. Дядю, сормовского слесаря, пять раз в тюрьму увозили… Так почему ж мне равнодушно взирать на то, как всякие сенечки плюют на идеалы моих предков? Или во мне кровь рыбья?
– Пойми ты, Маруся, дело не в коварстве оборотистых сенечек, дело в принципах. Ну что можно ожидать хорошего от общества, в котором ввели обратный счет сословных привилегий: ты – сын пастуха, следственно, ты подходишь по всем статьям – ступай вперед. Ты сын священника, следственно, негоден, отойди в сторону.
– Это не принцип. Это извращение. Это временно… Недоразумение, и больше ничего. Но если мы будем хвататься за такие недоразумения и сами отваливать в сторону, тогда нечего пенять на принципы и винить сенечек да возвышаевых. Мы сами виноваты.
– И ты уверена, что вы сотворите добро?
– Уверена.
– Ну что ж, тогда оставайся. – Он строго и холодно поцеловал ее. – Пойдем к столу. И позабудь, зачем я вызывал тебя.
Сентябрь 1972 г. – июнь 1973 г.
КНИГА ВТОРАЯ
1
Впервые за всю свою жизнь Андрей Иванович бежал от праздника, бежал, как вор, ночью, тайно, хоронясь от соседей… Белобокую вывел к заднему крыльцу и при жидком оловянном свете ущербной луны приторочил на спину лошади ватолу, натянул на себя задубенелый брезентовый плащ и придавленно засипел:
– Надя, сумку неси! Ружье там… возле койки.
Надежда появилась на крыльце с фонарем «летучая мышь», Андрей Иванович замахал на нее руками и ногой притопнул:
