– Индульгенцию получил! Прежний приговор оставлен в силе. Господа присяжные, пересмотра не будет и не ждите!
– Благодари Тяпина. Его забота. Иначе с тебя Возвышаев шкуру бы спустил.
– Откуда ты знаешь? И кто я Тяпину? Что ему Гекуба?
– Ну, допустим, Гекуба ему человек не посторонний. Если бы стали драть тебя, то и мне несдобровать. А я – тяпинский кадр. Что ж это? Выходит, кадры у него не совсем те?!
– Маша, ты наша икона-спасительница. Тебя в угол ставить надо.
– Хамло!
– Да нет… Я для того, чтобы молиться на тебя.
– У Бабосова выучился, что ли?
– Пошли! А то кабы они без нас ненароком не нарезались.
По дороге Костя рассказывал:
– Приехал к нам тот доцент-физик.
– Какой доцент?
– Ну, из Московского университета. Помнишь, Бабосов рассказывал?
– А-а, самогонщик?!
– Он самый. Математиком оказался.
– За что ж его вычистили?
– Черт его знает. Говорит – индусским егам поклонялись: на голове стояли. Одним словом, буржуазные замашки.
– Еги считаются аскетами. Или как там? Вроде бедняков, что ли. При чем же тут эти буржуазные замашки?
– Ну, ты даешь! Это же не наша, не пролетарская беднота. Это беднота от скудости буржуазной науки, – и загоготал.
– Ты сам заразился от Бабосова замашками мелкобуржуазного злопыхателя.
– Мы с Колей приходим в школу познакомиться с новеньким, – он занял комнату в бывших мастерских, рядом с Успенским, – стучим… Войдите! Отворяем дверь. Никого. И вдруг над нами с потолка этакий писклявый голосок: «Здравствуйте!» Мы как чесанем назад. А он сверху: га-га-га! Смотрим – висит вниз головой, зацепившись коленями за перекладину в самом углу. В первый же вечер успел шведскую стенку себе соорудить. Спрыгнул, ходит вокруг меня, глазами косит и фыркает, как кот. «Вы чего, Роман Вильгельмович?» – спрашивает его Бабосов. А он положил голову набок, рожу скривил сладенько и пропищал: «Так это-о, я любуюсь, как слажена у него фигура». У меня то есть. «Естественно, – говорит Бабосов, – в крестьянской семье вырос, на хороших харчах». – «Это понятно, – хмыкнул тот. – А вот теперь бы побороться?» Что ж, говорю, давайте поборемся.
– И поборолись? – улыбнулась Мария.
– Поборолись… Этот хохлацкий немец, хоть и говорит писклявым бабьим голосом, но здоровяк что надо, я тебе доложу…
– Кто ж одолел?
– Никто. Потоптались, как лошадки, заложив головы на плечи друг другу, посопели, пофыркали… Правда, пытался он раза два взять меня подкатом, но я отбрасывал его ногу. Доволен… Руку мне пожал, раскланялся. Замечательно, говорит. Чудной!
Их ждали на веранде: все уже сидели за столом, а Варя хозяйничала в сенях возле керосинки – яичницу жарила. На столе навалом и в тарелках лежали красные помидоры, огурцы, зеленый лук, ветчина и колбаса. Бутылки с вином и с водкой стояли нераскупоренные.
– Ага, что я говорил? Без тебя не начнут, – заголосил Костя от дверей, пропуская Марию вперед. – Доблестные рыцари ордена ножа и вилки приветствуют первую даму почтительным ожиданием. Ура!
– Она первая, а я, выходит, вторая? Коля, вызови его на поединок! Пропори его вилкой и на тарелку его, – кричала из сеней Варя.
– А кто его есть будет? Он теперь того… подмоченной репутации, – сказал Бабосов.
– Но-но, не забывайся.
– Ты лучше скажи, как вас встречать? Во здравие или за упокой? – спросил Успенский.
– Пойте осанну ей, пресвятой Марии! – торжественно глаголил Костя, указуя пальцем на Машу. – Она спасла меня своим незримым присутствием.
За столом кроме Успенского и Бабосова сидели Кузьмин, Саша Скобликов с Анютой и новый учитель, темноволосый, с хрящеватым сплющенным носом и резко означенными глазными яблоками; на нем был серенький костюм и белая расстегнутая рубашка. Он встал навстречу Маше и представился:
– Роман Вильгельмович Юхно, – потом скорчил рожу и губы вытянул трубочкой: – Так это-о вы ходили в кожаной тужурке в ночной маскерад?
– Вроде бы, – смутилась Мария.
– Замечательно! – он прыснул, залился визгливым смешком и, приставив ладони к вискам, покачал головой.
Варя вышла из сеней с полной жаровней шваркающей яичницы, с возбужденным красным лицом и в длинном белом платье.
– А где фата? – спросила Мария, целуя ее.
– Фата есть предмет роскоши, – ответил с улыбкой Бабосов. – А наш лозунг – энтузиазм и лохмотья.
Юхно взвизгнул и радостно погрозил пальцем:
– Так это-о вы удивительный мастер выворачивать слова наизнанку.
– Это бывает… когда у человека мозги набекрень, – хмуро сказал Кузьмин. Он сидел, как всегда, строгий, в темном костюме, весь застегнутый и затянутый галстуком.
– Ты, Иван Степаныч, злой, потому что призрак, – изрек Бабосов. – Ты как английский крестьянин.
– Чего?
– Всем известно, что английских крестьян сожрали овцы, а они живут. Так вот и ты – живешь, бывший богомаз, хотя все знают, что богомазов у нас нет. Они давно исчезли.
– Перестань, Бабосов! – сказал Успенский, разливая вино. – Ты свое отговорил. Теперь слушай, что тебе скажут, да исполняй вовремя… Я предлагаю выпить за счастье Вари и Николая, которых мы с вами знали и любили по отдельности, теперь мы будем не меньше любить их как нечто целое, единое и неделимое во веки веков.
– Аминь!
– Ура! Дурак.
– Так это-о горько, кажется?..
– Горька-а-а!.. Горька-а-а!
Варя встала на цыпочки, потянулась губами к Бабосову.
– Черта с два! – Бабосов дурашливо скривился, заслоняясь ладонью. – Я не позволю наш новый передовой свадебный обряд опозорить этим пошлым старорежимным поцелуем. Хочу сказать речь!
– Браво!
– Крой дальше!
– Чудно роль ведешь…
Бабосов вытянул руки по швам, надулся, как мужик перед фотоаппаратом, и пошел чеканить:
– Вступая в новый, социалистический, равноправный брак, мы – Варвара и Николай Бабосовы – обязуемся: первое – сочетать личную заинтересованность с энтузиазмом; второе – на рельсах нэпа усилить борьбу с капиталистическими элементами и пережитками в семье; третье – используем все рычаги в борьбе за новые кадры; и, наконец, четвертое, и последнее, – будем работать без порывов и вспышек, по соцзаказу.
– Ха-ха-ха! – Костя согнулся в дугу, и вино расплескалось.
Успенский застыл с поднятой рюмкой как истукан, но так заливался, что слезы выступили. А Юхно взвизгивал, прыскал, махал руками – все что-то хотел сказать, но с трудом выдавливал только два слова:
– Так это-о… так это-о-о-о…
– Вот скоморох, – гоготнул и Саша. – Ему язык отрежут, так он животом рассмешит.
А Бабосов с Варей обменялись рюмками, выпили вино и церемонно расцеловались.
– Вот вам уступка вашим рюриковским устоям, – сказал Бабосов.
– Коля, ты беспринципный человек, – сказала Мария. – На словах ты перековался на пролетарский лад, а нутро у тебя так и осталось сладострастное мелкобуржуазное.
– Нутро есть материальная оболочка, а содержание человека – суть его взгляды. А взгляды же у меня только передовые.
– Вот балабон, – хохотнул Саша.
Кузьмин помрачнел, повернулся зачем-то в сторону и неожиданно изрек:
– Нехорошо все это.
– Что нехорошо? – спросил Бабосов. – С женой моей целоваться?
– Дурачимся тут, кривляемся, как обезьяны. И я заодно с вами, дурак старый. А ведь женитьба не обезьянский обряд. Женитьба – дело божеское. Нехорошо. Не к добру все это.
– Ну, знаете!.. Не хватало нам еще в церковь идти, – сказал недовольно Бабосов.
– Иван Степанович! – удивленно подался к Кузьмину Успенский. – Что с вами? Люди женятся, а вы с пророчеством, да еще мрачным.
– Ах, извините! Я не то хотел сказать, то есть не по отношению к Бабосовым. Им-то я желаю ото всей души многие лета счастья и согласия. Я это сказал, имея в виду другое… Бога мы позабыли… Вот что плохо.
– Ну-у! – протянул Костя. – Приехали! Что ж, давайте займемся еще богоискательством. Этого нам только не хватает.
– Бога не ищут, – сказал Кузьмин. – Он в поле не рыскает, бог не заяц.
– А что есть бог? – спросил Саша.
– Бог есть стремление понять друг друга, чтобы жить в согласии, – уверенно и с какой-то легкостью ответил Кузьмин.
– Но как же тогда объяснить основное положение Евангелия? – спросил Юхно. – «Оставь мать свою, друга своего и ступай за мной!» Что же это, слова бога или дьявола? Так это-о, растолкуйте, пожалуйста, мне, – и губы вытянул трубочкой, готовый вот-вот взорваться от хохота.
Кузьмин покраснел, отвечал путано:
– Дело в том, что учение Христа основывается на чистой и святой вере. И если ты принял эту веру, то она должна быть для тебя превыше всего…
– Ну да… Так это-о, пошел за Христом и бросил мать и друга, – все-таки хохотнул сдержанно Юхно. – А как же тогда ваше стремление понять ближнего, чтобы жить в согласии?
– Одно другому не противоречит, – буркнул Кузьмин в тарелку.
– Ну да! Подставь вместо бога дьявола, и все сойдет, – сказал Бабосов. – Словом, от перестановки мест слагаемых сумма не изменится.
