с шумом ползли вереницей вдоль громадного нового цеха, и жар от них доходил даже до галерейки, откуда любовались на них Пересветов с Лучковым. Цех казался Косте безлюдным, пока Алексей Федорович, видя его недоумение, не кивнул в сторону застекленной кабины, откуда молоденькая девушка по-хозяйски управляла громоздкими механизмами…
Покидая завод с чувством признательности молодому Лучкову, Константин остро осознал себя неким реликтом, остатком далекого прошлого, — так поразил его контраст между заводом двадцатых годов и нынешним. А между тем это был тот же самый завод.
…Личный сюжет Пересветов строил на столкновении Сергея с одним из бывших офицеров царской армии, эсером, вместе с которым они в феврале 1917 года на фронте поднимали полк на восстание против царизма, а четыре года спустя очутились в разных лагерях. Их разделил — и свел в бою — кронштадтский лед.
Изображение социальной и политической подоплеки мятежа, как и описание самого хода событий, для Константина Андреевича трудностей не составляло. Партийную, рабочую, солдатскую, отчасти и матросскую среду он знал по годам революции и гражданской войны. Федор Лучков стал прототипом вожака большевистской прослойки матросов в самом Кронштадте. Но вот на изображение белогвардейских вожаков мятежа и их заграничных хозяев красок, достоверного бытового материала ему не хватило, они получались бледнее и схематичнее, чем хотелось бы.
— Понимаете, — с досадой говорил он Николаю Севастьяновичу, бравшему у него некоторые главы на ознакомление, — личная жизнь удалась мне только у Сергея да у Лучкова. Остальные орудуют на политической сцене — и от нее ни на шаг. Точно марионетки, которых я за ниточку дергаю.
— Так вы же не бытовой роман пишете, политический.
— Но удовлетворения такого, как от «Мы были юны», я не получаю. А ведь и тот роман можно считать политическим.
— Ну там вы писали о событиях, в которых сами участвовали.
— В том-то и дело: как чуть отошел от автобиографической канвы, если не считать дискуссию о профсоюзах, полноценно не получается. Писательского опыта не хватает.
— Приобретете опыт, приобретете.
— Да ведь читателю до меня дела нет, прочтет и скажет «плохо».
— Почему плохо? Вы не расстраивайтесь, я уверен, с интересом читаться будет.
Предвидение старого писателя оправдалось: роман «Кронштадтский перевал» вызвал неплохие отзывы в печати. Правда, читательских писем пришло не так много. Факт оставался фактом: автору он больших радостей не принес.
Флёнушкин, которому Костя выслал экземпляр в Казань по почте, откровенно ему написал:
«Роман, конечно, слабее первого, хотя читается гладко и поучительно».
«Может быть, с исторической точки зрения так оно и есть, — отвечал ему Костя, — а с художественной? Тут, брат, вопрос принципиальный о соотношении общественного и личного в жизни и в литературе. В романе хочется изобразить живых людей, а не просто носителей идеи, стало быть, обязательно вникать в их психологию. Уж не говорю о чужаках, кого по себе не знаю, — и своих-то полносочно написать нелегко. Ты думаешь, Дзержинскому приятно было подписывать смертные приговоры даже злейшим врагам? Разве чекист, приводивший их в исполнение в кронштадтских подвалах, не уродовал этим ради революционной идеи хоть отчасти свою психику? Не преследовали его после этого ночные кошмары? А в кронштадтской теме столько смертей… Вряд ли я смогу когда-нибудь еще раз осилить подобную тему.
Честно сказать, надо мною, должно быть, тяготеет инерция прежних лет, когда мы дрались с врагом, так сказать, чем попало и о своих слабостях избегали писать, чтобы самим еще больше не расслабляться. А слабости-то эти были проявлением человечности, равно как и необходимые по отношению к врагу жестокости. Об этом был у меня разговор с Федей Лохматовым. Я хотел его включить в «Кронштадтский перевал», но мы с ним решили, что хватит одного Лучкова. И вдаваться в психологию тогдашних чекистов он не посоветовал: «Зачем, говорит, старое ворошить, пусть наше с нами и умрет». Ему ведь приходилось людей расстреливать…
Понимаешь, литература бьется, в конце концов, извечно над той же самой загадкой, что и отдельный человек: над сочетанием личного и общественного, часто впадая то в одну, то в другую крайность. Классовый смысл того и другого «уклона» в литературе (соответственно жизни) одинаков — буржуазность, мещанство — либо явное, либо прикрытое в литературе фразой в духе «левого», блаженной памяти, напостовства голое социологизирование…»
…Историческое издательство предложило Пересветову доработать для печати рукопись о царской России. Он подумал, прежде чем отказаться. Но перспектива «зарыться в архивы» ломала его планы довести до конца романную трилогию о Сергее.
Однако, пока третий роман не начат, не попробовать ли на историческом материале, который лежит у него в шкафу без движения, написать еще один роман? Его добровольный консультант Николай Севастьянович считал, что проба пера на тематике, совершенно не касающейся автобиографии, будет Пересветову как писателю не бесполезна. Это соображение решило, и он начал писать «Бесстыжий закон», соблазнившись перспективой перенести читателя в Таврический дворец на заседания Второй думы, где большевики проводили тактику «левого блока» с трудовиками, крестьянскими депутатами, против кадетов и правых; на тайные сборища министров, подготовлявших закон 3 июня 1907 года, который Николай II, утверждая проект, назвал «бесстыжим». Не изменяя порядка выборов, закон попросту урезал число депутатов от крестьян и рабочих, увеличив представительство помещиков и буржуазии. Не надеясь провести такой закон через думу, ее в нарушение конституции, в порядке государственного переворота сверху попросту разогнали.
Роман предполагалось закончить убийством Столыпина в присутствии царя в Киевском оперном театре агентом охранки Богровым в 1911 году. Но Пересветов не смог его дописать.
«На половине бросил, — писал он Сандрику. — Почувствовал, выходит какой-то историко-беллетризованный гибрид, и зарекся от таких попыток на будущее. Хорошо, что от заключения договора воздержался, а то бы пришлось аванс возвращать».
Тот человек большой эгоист, кого под старость не мучают размышления о судьбах молодежи. Лохматов писал Пересветову о ленинградском учебно-производственном комбинате, про начатую ленинградцами работу по воспитанию детворы в микрорайонах города. Сам возился с детворой по месту своего жительства. Пересветов по его просьбе позванивал, иногда и заходил к Долинову узнать интернатские новости, чтобы написать о них Феде.
А у Долинова в интернате на окраине Москвы дела сначала шли со скрипом. Его предшественники не сумели ни сколотить дружного педагогического коллектива, ни наладить дисциплину в школе. Хозяйство трещало по швам; парты изрезаны были надписями, стекла в окнах исполосованы трещинами, засижены мухами, спальни загрязнены. В первый же день на стол нового директора легли заявления об уходе половины учителей. Надо было предпринимать что-то чрезвычайное, чтобы дело не развалилось на ходу.
— Товарищи, не вешать носа! —
