Теперь, когда дело Эссекса было заведомо проиграно, Бэкон стремился только к тому, чтобы оказать услуга торжествующей партии и прослыть верным подданным королевы. В своей первой обвинительной речи против Эссекса он доказывал, что попытка Эссекса взбунтовать город, которая была в действительности импровизированной, подготовлялась в продолжение трех месяцев, и что Эссекс лгал, утверждая, что только страх перед могущественным врагом побудил его к такому шагу. Он сравнивал Эссекса с Каином, с первым убийцей, который ведь тоже оправдывал свое преступление, и с Пизистратом, который, ранив себя, бегал по улицам Афин с криком, что его хотели убить. На самом деле у лорда Эссекса не было врагов. Эссекс возражал, что мог бы привести свидетельство самого мистера Бэкона, который обещал ему заступиться за него перед королевой. Ведь он написал ей с большим искусством письмо, которое он, Эссекс, подписал своим именем. Он написал также письмо будто бы от имени брата Энтони, с ответом Эссекса, и все это должно было быть представлено королеве. - "Оба письма принес мне Госнолд и в том, которое было написано от моего имени, Бэкон защищал меня в высшей степени тепло от моих врагов, на которых указывал достаточно прозрачно".
Этот ответ задел Бэкона за живое.
На другой день он обрушился на своего благодетеля с еще более злобными и опасными доводами. Он сравнивал Эссекса со знаменитым герцогом Гизом, тоже дворянином и мятежником. "Не на свою свиту рассчитывали вы, - восклицал Бэкон, - а на поддержку города! Когда герцог Гиз поднял восстание, он явился в одном только белье, в сопровождении только восьми человек, на улицы Парижа и нашел среди горожан ту помощь, которую вам здесь - слава Богу! - не оказали. И король должен был спасаться в костюме пилигрима от ярости мятежников".
Так как Эссекс упорно отрицал, что стремился к престолу и хотел покушаться на жизнь королевы, то такое сопоставление было для него крайне опасным. Эссекс и Саутгемптон были осуждены на смертную казнь.
Особенный интерес представляет для нас расспрос, которому подвергся покровитель Шекспира, и данные им на суде показания. В одном частном письме от 24 февраля Джон Чемберлен пишет: "Граф Саутгемптон говорил очень хорошо, хотя, на мой взгляд, слишком пространно. Он защищался очень энергично, как человек, не желающий умирать. Но все тщетно. Это было немыслимо. Потом он стал молить о пощаде и растрогал многих. Большинство было к нему хорошо расположено. Однако мне лично показалось, что он вел себя слишком малодушно перед гордым врагом, слишком разыгрывал подданного и слишком боялся смерти".
Из собственных показаний Саутгемптона следует, что он при своем прибытии в Ирландию узнал о сношениях Эссекса с шотландским королем. Эссекс пытался объяснить Иакову, что для него самого будет в высшей степени опасно, если правительство Англии будет находиться в руках их общих врагов. Пусть он пришлет войско. Тогда он, Эссекс, окажет ему поддержку своими ирландскими отрядами, насколько это будет совместимо с его службой королеве. Вследствие уклончивого ответа короля предприятие не состоялось, и Саутгемптон вскоре раскаялся, что пожелал ему благополучного исхода. Лишившись своего ирландского поста, он отправился в Нидерланды: одна только мысль вдохновляла его - расположить к себе снова королеву. В это время его друг и родственник Эссекс пригласил его к себе и упросил помочь ему добиться доступа к королеве. Скрепя сердце последовал он этой просьбе, не ради того, чтобы восстать на королеву, а только из любви к Эссексу. Теперь он раскаивается в своем поступке, гнушается своим поведением и клянется на коленях посвятить королеве свою жизнь, если ее у него не отнимут.
Саутгемптон производил впечатление вспыльчивого, но мягкого человека, находившегося под влиянием более сильной натуры. Он не позволил себе ни одного неблагородного замечания относительно своего друга и родственника, дело которого было заведомо проиграно. Саутгемптона помиловали и присудили к пожизненному заключению.
Эссекс вышел из предстоявшего ему тяжкого испытания еще с меньшей стойкостью. Когда он узнал, что присужден к смерти, и что некоторые из его приближенных разгласили тайные беседы и собрания в Друри-хаусе, происходившие по его инициативе, он за несколько дней до своей смерти настолько потерял внутреннее равновесие и чувство личного достоинства, что осыпал родственников, сестру, друзей, секретаря и, наконец, самого себя целым потоком обвинений.
А его недруги не дремали.
Даже Рэлей, раздраженный не только старой враждой, а также последним обвинением Эссекса, будто он покушался на его жизнь, боясь, что прежний любимец королевы снова может быть помилован, написал Сесилю письмо, убеждая его "не смягчаться", а поскорее привести в исполнение смертный приговор. Правда, такое неблагородное поведение как-то трудно вяжется с его гордым характером.
Елизавета подписала сначала приговор, но потом разорвала бумагу; 24 февраля она подписала вторично, и 25 февраля 1601 г. голова Эссекса пала под тремя ударами топора.
Однако население Лондона не хотело признать своего любимца изменником. Оно исполнилось ненавистью к его палачу и к тем людям, которые, подобно Бэкону и Рэлею, ускорили своей враждой исполнение смертного приговора.
Правительство, желая оправдать свое поведение, издало брошюру "Об измене покойного графа Эссекса и его соучастников", в которой доказывалось преступление знатного лорда; Бэкон принимал деятельное участие в ее составлении. Хотя, правда, один из самых выдающихся биографов Бэкона, Джеймс Спеддинг пытался доказать, что содержание брошюры вполне согласуется с фактами, но ему не удалось объяснить то характерное и веское обстоятельство, что в ней совсем не упоминается о выяснившемся на допросе полном нежелании Эссекса прибегать к насилию, и что сама попытка взбунтовать Лондон была сама по себе крайне наивна и нелепа. Везде, где встречались в тексте подобные заявления, отмечено на полях иногда почерком Бэкона, иногда почерком прокурора Кока сокращенное слово "от", т. е. "to be omitted" (пропустить). Так как протоколы дошли до нас, то их еще и теперь можно сравнить с правительственной брошюрой.
Бэкон, так богато одаренный природой, проникнутый сознанием своего интеллектуального значения, не был безусловно плохим человеком. Но сердце его было холодно; он никогда не отличался благородством. Он стремился самым недостойным образом к земным благам. Он был весь в долгах. А он так любил красивые дома и сады, массивные серебряные сервизы, крупные доходы и все, что облегчает приобретение подобных благ: высокие чины и почетные должности. Правда, ему следовало бы предоставить все эти удобства людям, которые были одарены меньшими способностями.
Он провел половину своей жизни попрошайкой, получал один обидный отказ за другим и, тем не менее, всегда смиренно благодарил. Только один раз в молодые годы он высказал в парламенте чувство справедливости и независимость взглядов. Однако, когда он заметил, что он этим вызвал негодование свыше, он так сердечно раскаялся в неосторожности, словно совершил настоящее преступление против политической нравственности, и так искренно умолял королеву о прощении, будто его уличили в краже со взломом. В своем поведении относительно Эссекса он доказал всю низость своего характера. Он любил повторять изречение, которое уже Цицерон подвергнул уничтожающей критике (в трактате "О дружбе"): "Любить следует лишь в той степени, чтобы потом быть в состоянии возненавидеть, а ненавидеть так, чтобы нетрудно было впоследствии полюбить". Именно так любил он Эссекса. Если его честолюбие достойно вообще оправдания, то оно заключается в том смягчающем обстоятельстве, что он имел самое высокое представление о своем значении для науки и был крепко убежден, что если он, представитель науки, займет высшие государственные должности, то от этого выиграет наука.
Если вы посмотрите на портрет Эссекса, на эти правильные красивые черты лица, на это аристократическое и вместе с тем кроткое выражение глаз, на этот высокий лоб, окаймленный курчавыми волосами, на эту роскошную русую бороду, - то вы поймете, что народ должен был его избрать своим любимцем. Полная приключений жизнь соткала вокруг него из лучей славы ослепительный ореол. Хотя он дважды доказал свою полную несостоятельность как военачальник, но это не уменьшило восторженного отношения к нему толпы. Он не был ни дипломатом, ни стратегом, он был просто откровенным, вспыльчивым человеком, лишенным дипломатического такта; он был храбрым солдатом, совершенно незнакомым с наукой тактики. Он переоценивал, конечно, свое влияние на королеву. Он никак не хотел понять, что королева, находившаяся под обаянием его личности, ни во что не ставила его политические советы. Он был слегка поэтом, писал премилые сонеты, протежировал людям, отличавшимся умом и храбростью, был неимоверно щедр к друзьям и клиентам и пользовался искренними и теплыми симпатиями современных писателей и поэтов. Ему посвящено бесконечное количество книг.
