Потуже напялив шляпу и поплотнее запахнув плащ на меховой подкладке, чтобы спастись от налетевшего ледяного вихря, Маржере повернул коня к Фроловским воротам Кремля:
— Не забывайте, господа, нас ждут.
Во дворце, еще носившем следы побоища, их встретил думный боярин Михаил Татищев. Никогда не отличавшийся воспитанностью, сейчас он был особо груб и заносчив. Широкое румяное лицо выражало нескрываемое торжество. Татищев чувствовал себя героем дня. Еще бы! В те поры, когда Васька Шуйский бился лбом об пол, вымаливая прощение, а Митька Шуйский, стоя на коленях, неловко подставлял скамеечку под ноги самозванцу, он, Михайла, во всеуслышание рек о греховной любви Димитрия к телятине, за что едва не поплатился головой. И в ночь мятежа не прятался боярин за спину наемных убийц. Когда Петька Басманов, отбиваясь мечом от наседавшей черни, повернулся к нему боком, всадил ему прямо под сердце длинный нож, вытащенный из-за голенища сафьянового сапога. Сейчас боярин надменно поглядывал на иноземцев маленькими, налитыми кровью глазами и вместо приветствия вдруг спросил Маржере, стоявшего несколько впереди:
— Что, полковник, здоровье на поправку пошло?
И, не дожидаясь ответа, зычно захохотал, тряся здоровенным брюхом, выпирающим из собольей шубы. Его торжествующая ухмылка давала Маржере ясно понять, что Татищев хорошо знает истинную причину болезни командира гвардейцев. Несомненно, что он присутствовал на том тайном совещании во дворце Василия Шуйского, где Исаак Масса передал сообщение польского посланника Александра Гонсевского о том, что полковника не будет во дворце в день мятежа.
Жак, слегка покосившись на своих капитанов, не догадываются ли они о причине веселости боярина, сделал вид, что не понял насмешки, и невозмутимо ответил:
— Старая рана в левом боку открылась. Должно, к непогоде. Вишь, как снег повалил.
Боярин глянул в слюдяное оконце, удивился:
— В мае снег? Такого пять лет не было. С того самого голода… — Помрачнел, подумав про себя: «Дурной знак для нового царя…» Вслух же произнес: — Почто звал я вас? На то воля государя…
Иностранцы, встрепенувшись, вопросительно уставились на говорившего.
— Чай, слышали уже? Вчера по Москве царем выкликнули Василия Ивановича Шуйского!
Истово крестясь на красный угол с иконами, Татищев тем не менее не спускал испытующего взора с бывших телохранителей Димитрия, проверяя, как отнесутся они к такому известию.
Маржере почтительно склонил голову и сказал нечто противоположное тому, что говорил в своей квартире с глазу на глаз Исааку Массе:
— Мудрый выбор сделали московиты. Не случайно Василия Шуйского в Польше и Литве, в Римской империи и иных землях давно называют «принцем крови».
— Что это значит? — подозрительно спросил боярин.
— Имеется в виду, что Шуйский по знатности своего рода имеет наибольшие права на престол.
Татищев задумчиво пожевал бороду и не согласился:
— Федор Мстиславский, пожалуй, познатнее будет. Не случайно рядом с Шуйским на Лобном месте стоял. Однако же выкликнули Шуйского. По заслугам его! Это ведь он поднял Москву на самозванца Гришку Отрепьева, блядова сына! Не убоялся, что второй раз на плаху потащат. А когда с площади пришли в Успенский собор, Шуйский крест целовал в том, что править будет, согласуясь с боярским приговором. На том все бояре стояли…
Маржере показалось, что занавес в дальней части палаты шевельнулся. Уж не подслушивает ли их беседу хитрый лис Шуйский?
Поэтому он не поленился и снова сделал поклон:
— Какие указания будут нам, его телохранителям?
— Государь крепко держится отцовской веры и иноземцев не жалует. Все льготы, что были даны прежде торговым немцам и литве, собирается отменить. И войско сократит, бо злодей Гришка казну здорово опустошил своим разгульством…
Телохранители переглядывались, не скрывая разочарования.
— Однако вас сказанное не касается! — повысил голос боярин. — Если вы будете служить царю-батюшке верой и правдой, он проявит к вам свое благоволение.
Понизив свой громоподобный бас почти до шепота, что уверило Маржере в присутствии невидимого свидетеля, Татищев добавил:
— Не верит Шуйский стрельцам. Может, и правильно делает.
Маржере горделиво приосанился:
— Когда прикажете выходить в караул нашим ротам?
— Государь завтра переберется в Кремль со своим скарбом. Будет жить в старом, годуновском, подворье. Здесь не желает, поскольку дворец осквернен мерзким еретиком. Так что завтра с утра и заступайте…
…На площади их вновь встретил шум толпы. На телеге везли какой-то труп, покрытый попоной.
— Кого хоронить собрались? — окликнул Маржере зеваку-лоточника.
— Петьку Басманова, — ответил тот, флегматично жуя собственный товар — пирожок с вязигой.
— Тоже в яму?
— Не-а. Сказывают, у церкви Николы Мокрого, рядом с могилой матери. Ведь его сводный брат — князь Голицын.
— Вот как! — протянул Маржере. — Один брат защищал государя, а другой поднял на него меч!
— Бывает, — флегматично бросил лоточник, отправляя в рот следующий пирожок. — Вон отец Петьки, Федор, своего отца Алексея, по указу Ивана Грозного, перед его очами прирезал. Прямо на пиру. А потом и сам на плаху пошел. Так что промеж сродственниками все бывает.
— Однако тело брата все же хоронить собрался, — кивнул на проезжавшую телегу Маржере. — А у Димитрия и такого родственника не нашлось. Даже родная мать не заступилась…
— Не заступилась? Так она же его анафеме предала, — сказал лоточник. — Вон послушай, что дьяк кричит. Это он ее грамоту читает.
Маржере двинул лошадь поближе к Лобному месту, где дьяк Сыскного приказа натужно выкрикивал:
— «…А мой сын Димитрий Иванович убит в Угличе передо мною и перед моими братьями и теперь лежит в Угличе. Это известно боярам и дворянам. А когда этот вор, называясь ложно царевичем, приехал из Путивля в Москву, за мною долгое время не посылал, а прислал ко мне советников и велел беречь, чтоб ко мне никто не приходил и никто со мной не разговаривал. И когда он велел нас привезти в Москву, то был на встрече у нас один, и не велел к нам пускать ни бояр, ни других каких людей, и говорил нам с великим прельщением, чтоб мы его не обличали, угрожал и нам, и всему роду нашему смертным убийством. Он посадил меня в монастырь, приставил за мной своих советников, чтобы оберегать меня, и я не смела объявить в народе его воровство, а объявила боярам и дворянам и всем людям тайно…»
«Какая бесстыдная ложь, — подумал про себя Маржере. — Ведь царицу вся Москва встречала! И все братья ее в Государственном совете заседали».
