Помещик недоуменно выпучил глаза.
— До чести полка… Как это — до чести полка? — пробормотал он, глядя на Буянова.
— А так-с! — выразительно, но тихо пояснил тот. — Вы позволили себе издеваться передо мною над моим однополчанином. И он, и я — мы равно имеем честь носить мундир этого полка-с. Это одно. Второе: вы позволили себе легкомысленно произнести имя порядочной девушки, хотя есть такие деликатные вещи, о которых порядочные люди в кабаках не говорят. Но это зависит от взгляда, и потому это уже — ваше дело. А вот теперь пойдет мое дело. Эта особа — невеста моего однополчанина; не сегодня завтра она будет принадлежать к числу дам нашего полка; она и теперь уже не чужая полку в качестве невесты нашего товарища; а потому в отсутствии ее жениха я, как его товарищ, имею полное право зажать вам рот, милостивый государь. И я попрошу вас отказаться от ваших слов и нигде, никогда не повторять того, что вы позволили себе сказать мне. Понимаете-с?
— Вы слишком строги и слишком требовательны, — возразил помещик, пренебрежительно и полунасмешливо выдвигая нижнюю губу и явно показывая тем задетую «амбицию», — и притом… притом же я нахожу, что с вашей стороны все это не более как семейное донкихотство.
Но едва сказал он это, как сковородка с селянкой полетела его физиономию. Раздался крик испуга и боли.
Мирные обитатели, заседавшие в этой комнате, повскакивали с мест и засуетились. Уланы, с киями в руках, повысыпали в дверь из смежной комнаты — узнать и взглянуть, что тут случилось. И предстало им зрелище фатоватого помещика, в конец растерянного и обильно облитого соком московской селянки, с кусками капусты и мяса на платье, на лице и в прическе.
Буянов, как ни в чем не бывало, спокойно сидел на своем месте, подперев подбородок руками, и только к половому обратился:
— Подайте мне новую порцию селянки!
Последствием такого неожиданного казуса была новая дуэль — и адъютант отвел корнета Буянова на полковую гауптвахту. Предупредить пистолетную расправу не было никакой возможности: все происшествие случилось слишком явно и получило большую огласку.
Через три месяца Буянов снова надел солдатскую сермягу. Его упрятали в один из драгунских полков.
И снова пошло у него то же педантическое отправление своих обязанностей: чистка и уборка коня и сбруи, спанье на конюшне, вставание раньше петухов, дежурство по целым суткам на линейке, несмотря ни на жестокую стужу, ни на осеннюю слякоть и сырость, ни на июльский удушающий зной. Целые три года Буянов примерно нес солдатскую службу с одною мыслью, что, как только произведут его в прапорщики, так тотчас он подаст перевод в N-ский уланский полк. «Я не от мира сего, драгунского, — писал он к старым товарищам, — я здесь только временный гость. В драгунах остается одно мое бренное тело, но дух мой с вами».
Наконец-то, на четвертом году службы, его опять произвели в офицеры — и опять подал он перевод в N-ский уланский полк.
Тут бы, казалось, теперь-то и служить Буянову, наученному двукратным опытом, во что обходится щекотливость к чести полка, но к числу наиболее выдающихся буяновских качеств относится полная неисправимость как в недостатках, так и в достоинствах. Буянов, например, был великодушен — и потому его надувал всякий, кто только хотел. Он не умел отказывать просящему.
— Буянов, у тебя есть деньги? — бывало, спросит его кто-нибудь из товарищей.
— Есть. А что?
— Да так… Сколько у тебя денег?
— Да не особенно тово… десятка два рублишек найдется.
— И тебе они нужны?
— Немножко нужны.
— Да зачем тебе деньги? Это вовсе нейдет к тебе! Ей-богу! Деньги тебе не к лицу.
— Нельзя, брат, и без оных: чаю-сахару закупить да билетов взять на месяц у кухмистера — вот и все.
— А я у тебя хотел было денег взять.
— Что ж, бери, с удовольствием! Сколько тебе?
— Да надо шестьдесят.
— Ну, шестьдесят нету. Возьми двадцать.
— А сам-то с чем останешься? Ведь это последние?
— Ничего, как-нибудь выкрутимся!.. Бог не выдаст, свинья не съест. А тебе непременно шестьдесят нужно? Не менее?
— Никак не менее.
— Гм!.. Ну, постой, сейчас поправим дело. Эй, Огнев! Позови сюда закладчика Шмура. Живее!
И денщик Огнев бежит за Шмуром.
— Что ты хочешь делать, Буянов?
— Часы заложить… да вот пальто липшее, пожалуй.
— Это для чего же?
— Да ведь тебе деньги нужны?
— Ха, ха, ха!.. Я пошутил только… хотел удостовериться, всегда ли твой карман играет роль всеобщей кассы; а мне, в сущности, не нужно.
Буянов хмурится.
— Так что же, черт возьми! Что я тебе, кукла или шут гороховый дался, чтобы ты надо мной шутки шутить вздумал! — с неудовольствием ворчит он.
— Да я по-товарищески…
— Гм… по-товарищески!.. Ты по-товарищески что-нибудь умнее выдумал бы, чем шутить-то надо мною.
— Ну, не сердись, Буянов! Я только так! Нехорошо сердиться.
— Да я не сержусь… Я ничего… Ну, что ж, выпьем, что ли?
— Можно.
— Ну и прекрасно! Вот умные-то речи и слышать приятно. Невмени, Господи, во грех младенцу твоему Аполлонию!
И опрокидывалась «рюмка примирения».
А сколько раз надували его жидки и всевозможные проходимцы и проходимки, прикидывавшиеся убогими, погорелыми, голодными, безместными, — этому он даже и счет потерял. Даст, бывало, какому-нибудь просящему пройдохе, переделится, что называется, последним рублишкой, а потом вдруг и скажет:
— А ведь, пожалуй, надул, подлец!
— И наверное, надул1 — подтвердит ему кто-нибудь из присутствующих: — У него и рожа-то такая.
— Ну, по роже не суди. Рожи всякие бывают: и косая, и прямая — обе есть хотят.
— А все-таки надул! — поддразнивают Буянова.
— Гм… Надул… А черт его знает, может, и не надул… Может, и в самом деле нужда человеку. Просит, стало быть, нужно. Ну, и конец тому делу!
А уж о том, чтобы выручить товарища, и зачастую в ущерб самому себе, нечего и говорить. С ним по поводу разных выручек разные курьезы случались, в числе которых, между прочим, происшествия с лядункой и с пожарной кишкой.
Происшествие с лядункой состояло в том, что у одного из товарищей Буянова, с которым он сожительствовал на квартире, перед самым смотром пропала вдруг лядунка. Искали, искали, всю квартиру перешарили — нет как нет лядунки, словно в воду канула. Буянов, недолго думая, великодушно отдает ему свою собственную, а сам выезжает в строй без лядунки.
— Господин корнет, где ваша лядунка? — грозно вопрошает его производящее смотр начальство.
— Тут недалеко, по соседству, ваше превосходительство, в экстренном отпуску находится, — отвечает Буянов, ловко отдавая салют своей саблей.
— Извольте отправляться на месяц на гауптвахту!
— Слушаю, ваше превосходительство.
И Буянов высиживает свой термин на полковой гауптвахте.
Но едва успели его выпустить из-под ареста, как случилось происшествие с пожарной кишкой.
В городе N, где расположен был полковой штаб и где население более чем на две трети состоит из евреев, случился вдруг пожар. Живо пошел трещать и свистать огонь по жиденьким, скученным, закоулочным еврейским постройкам. Буянов одним из первых прилетел на место пожара. Он то и дело кидался в лачуги, спасал пожитки погорельцев, тушил, заливал, работал и багром, и топором и вообще выказывал деятельность необычайную, изумительную. Пожарная работа была одной из любимейших сфер его деятельности, и он сам называл себя «большим любителем пожаров». Приехала наконец пожарная команда, — Буянов и с нею действовал: направлял кишку, до седьмого пота работал около насоса, накачивая воду, и ушел с места тогда только, как заливались последние дымящиеся головни, — ушел, перепачканный сажей, залитый водой, оборванный, усталый и голодный, но как нельзя более довольный своей деятельностью.
Вдруг на другой день получается в штабе бумага, в которой значится, что «полицейское управление города N, отдавая вполне заслуженную дань признательности N-ского уланского полка корнету Буянову за оказанное им энергическое содействие пожарной команде, вместе с сим имеет честь объяснить, что вследствие чрезмерно энергического усердия к делу корнета Буянова пожарная кишка в нескольких местах оказалась порванной, насос же — испорченным; а посему полицейское управление покорнейше просит, дабы было сделано достодолжное распоряжение, ввиду соблюдения казенного интереса, о взыскании с корнета Буянова 83 рублей и 3/4 копейки серебром на покрытие ущерба, коему подверглись означенный пожарный насос совокупно с кишкою».
И Буянов — хочешь не хочешь — поплатился за кишку, или, пожалуй, за собственное великодушие и усердие, почти всем своим третным жалованьем. И подобные-то казусы случались с ним чуть не на каждом шагу.
Я уже сказал, что к числу самых достопримечательных качеств Буянова относится полнейшая неисправимость как в достоинствах, так и в недостатках. Поэтому Буянов опять-таки недолго наслужил в N-ском уланском полку.
