Сержант и Ефимка рванули коней, и те, почуяв опасность, пошли в галоп, оставляя за собой взвихрившееся снежное облачко. А впереди, пересекая нм путь к омету, огненной плетью хлестала землю синяя нить трассирующих пуль.
Споткнулся и тяжело рухнул в сугроб конь Ефимки. Сам Ефимка при падении отлетел в сторону и, вскочив,
быстро заковылял к стогу. В ту же секунду что‑то тяжелое ударило сбоку сержанта. Вылетев из седла, он несколько раз перевернулся и, почувствовав обжигающую боль в левом плече, на боку пополз за Ефимкой. Оказавшись в укрытии, сержант увидел парнишку, лежавшем на снегу с обнаженной ногой, из которой сочилась кровь. Рядом валялся его маленький валенок, пробитый пулей.
С трудом поднявшись с земли, сержант одной рукой помог Ефимке наскоро перевязан, ногу и бросился к углу омета, чтобы взглянуть, что происходит там, в поле. Пулемет смолк. Возможно, пулеметчик выбирал другую более удобную позицию, чтобы ударить теперь с фланга. А может быть, немцы решили, что оба всадника убиты?
Сержант провел ладонью по мокрому от снега лицу и вдруг увидел, как со стороны оврага в полный рост двигались три автоматчика, держась друг от друга на расстоянии видимости.
«Решили взять живыми», — подумал сержант и только сейчас заметил, что левый рукав маскхалата потемнел от крови. Рука выше локтя ныла острой, нестихающей болью, от нее мутилось в голове.
Расстегнув гранатную сумку, сержант вернулся к Ефимке и попросил его жгутом перетянуть раненую руку. Ефимка вел себя спокойно, без той нервозной торопливости, какая овладевает некоторыми людьми в подобных случаях. Только лицо у него было совсем бледное и отражало не столько страх, сколько недоумение. Ведь все шло так хорошо, и вдруг…
Судя по той хозяйской деловитости, с которой он затягивал жгут на руке сержанта, а затем аккуратно завертывал портянку на своей раненой ноге и втискивал ее в валенок, он не думал в эти минуты об опасности. Его мучила мысль о том, что он так и не смог незаметно провести сержанта через передовую и из‑за этого теперь может погибнуть много людей.
— Их там трое, — сказал, поднимаясь, сержант. — Надо подпустить поближе. Будешь стрелять вот отсюда. Понял?
— Понял, — негромко ответил Ефимка, и пополз к левому углу омета, на который указал ему сержант. Вырыв в сугробе ямку, он набросал в нее соломы и осторожно лег на правый бок, отставив в сторону раненую ногу. Впереди уже четко различались три полусогнутые фигуры, осторожно
приближавшиеся к омету. Взяв на мушку одну из них, Ефимка ждал команду.
Первым открыл огонь сержант. Автоматчик, который был ближе к нему, ткнулся ничком в сугроб, широко раскинув руки. Двое других залегли. По ним и стрелял Ефимка. Но стрелял, должно быть, неточно, оба ответили очередями. Сержант, стараясь отвлечь огонь от Ефимки, поднялся и стал стрелять с колена. Но было поздно. Тот, другой, что был ближе к Ефимке, привстал и со всей силой метнул гранату. Раздался взрыв. Не теряя ни мгновения, сержант дал длинную очередь по автоматчикам и, когда оба рухнули в снег, бросился к напарнику. То, что он увидел врезалось в его память на всю жизнь. Граната взорвалась у самой головы Ефимки.
Сняв шапку, сержант несколько секунд молча стоял около омета. Затем, осмотревшись, начал спускаться по косогору. Со стороны оврага по омету вновь застрочил пулемет. На этот раз стреляли зажигательными. Верх омета вспыхнул, и скоро языки пламени слились в сплошное зарево.
Сержант, отыскав лощину, о которой говорил Ефимка, незаметно пробрался к озеру и скрылся в густых камышовых зарослях. На востоке, пробиваясь сквозь облака, уже во все небо разливалась заря.
4.
Сержанта Шегурова, истекающего кровью, с черным, обмороженным лицом доставили на командный пункт дивизии как раз в тот момент, когда начальник штаба подполковник Шустов докладывал Пралыцикову о начале атаки. Два полка, поддержанные тридцатиминутной артподготовкой, с ходу овладели первой линией обороны противника и теперь, развивая наступление, быстро продвигались вперед. На отдельных направлениях они уже углубились на десять — пятнадцать километров и, завязав бои на рубеже второй линии обороны, просили срочно поддержать их артиллерийским огнем.
Но положение осложнялось тем, что на участке третьего полка, которым командовал подполковник Комов, наступление захлебнулось. Были предприняты две атаки, однако сильно укрепленный опорный пункт в селе Шишаки, опасно вклинившийся в правый фланг дивизии, взять так и не удалось. Это больше всего беспокоило Пралыцикова, ибо
нельзя было дальше развивать наступление, не развязав себе руки на правом фланге. Именно этим и были заняты мысли комдива, когда сержант Шегуров, еле держась на ногах, вручил ему пакет, раскисший по углам от крови.
Прочитав донесение Бурцева, Пральщиков озадаченно взглянул на доставленную трофейную карту. Контуры «мешка» были обозначены как раз на тех направлениях, где сейчас быстро продвигались его полки.
На висках у Пралыцнкова вздулись вены. Он так был уверен в успехе операции, и вдруг оказывалось, что этот успех не только не нужен, но даже опасен. Его просто- напросто заманивали в заранее приготовленную ловушку, чтобы потом наглухо захлопнуть ее.
— Можете быть свободны, — сухо сказал комдив, обращаясь к Шегурову. — Отправляйтесь в санбат.
Сержант попытался было отдать честь, но в глазах у него потемнело, и он, держась рукой за косяк, с трудом перешагнул через порог. На полу, где он только что стоял, осталась темная лужица крови, перемешанной с талым снегом.
Передав донесение Шустову, Пральщиков сел за стол и, обхватив ладонями голову, долго смотрел на лежавшую перед ним трофейную карту. Мысль работала напряженно. «Легко сказать, отменить наступление… А если это всего- навсего уловка противника, чтобы сорвать наши планы? Как быть тогда? Кто будет отвечать за срыв операции?»
Раздумья Пралыцикова прервал его адъютант, доложивший, что на проводе командир третьего полка Комов. Резко встав из‑за стола, Пральщиков подошел к аппарату, и, силясь сдержать раздражение, бросил:
— Слушаю.
По мере того, как докладывал Комов, лицо и шея Пралыцикова все заметнее багровели, щелки глаз, прикрытые припухшими веками, становились совсем узкими, пальцы руки, державшей трубку, побелели. Наблюдавший за ним Шустов был уверен, что сейчас комдив, как обычно, взорвется, и тогда уж ничем нельзя будет сдержать его негодование. В такие минуты он был крут.
Шустову это нравилось. В его представлении командир именно таким и должен быть — суровым, строгим, не терпящим каких‑либо возражений.
На этот раз, к удивлению Шустова, бури не последовало. Дослушав до конца доклад командира полка, Пралыциков как‑то непривычно сдержанно отчеканил:
— И все же Шишаки приказываю взять. Через час буду у вас.
Бросив трубку, комдив с минуту постоял задумавшись у окна и подошел к Шустову.
— О донесении Бурцева сообщить в штаб корпуса. Резервный противотанковый дивизион немедленно перебросьте к Комову. Я еду туда.
— А как с наступлением?
— Приказ не отменяется. Руководить действиями первого и второго полков поручаю вам.
Шустов хотел было возразить, что командиру во время наступления дивизии было бы целесообразнее находиться на КП, но, хорошо зная, что Пралыциков не любит отменять однажды принятых решений, промолчал. За многие годы совместной службы Шустову было известно и другое, — пожалуй, самое важное, с его точки зрения, в характере Пралыцикова — его уверенность в непогрешимости своих действий, основанных на твердой, давно сложившейся убежденности, что ему свойственна та государственная масштабность, которая позволяет не размениваться на «мелочи», а видеть гораздо больше, чем другие. Он был готов поступиться какими‑то частностями, пусть даже идти на лишние жертвы, лишь бы была достигнута главная цель, чтобы никто не мог сказать, что он, Пралыциков, в какую‑то минуту проявил нерешительность. Это возвышало его в собственных глазах, и он чувствовал свое моральное превосходство над командирами — «христолюбцами», как про себя называл тех, кто проявлял излишнюю, на его взгляд, осторожность и осмотрительность. Для него существовала лишь одна логика войны, при которой все переводилось на общевойсковые единицы — количество штыков, пушек, снарядов. И все это обретало для него определенную ценность только тогда, когда с их помощью удавалось достичь какой‑то тактической или оперативной цели. Пусть попробует кто‑то упрекнуть его, Пралыциков, что он допустил неоправданные жертвы. Да и вообще, разве бывают жертвы оправданные?
У победы нет цены выше, чем сама победа.
Шустов, по натуре своей человек нерешительный, полностью разделял эту железную логику Пралыцикова и всегда поддерживал его. Потому и сейчас он не стал возражать против поездки Пралыциков'а на правый фланг, даже обрадовался, что комдив решил поехать туда сам, а не послал его.
