Легче, легче, Ровнин, не перегибай.
— Да, Андрей?
— Ты даже не представляешь, какую услугу мне оказываешь. Ганночка, да я… я просто не знаю даже, как мне тебя благодарить. На колени встать?
— Ну что ты, Андрей? Что случилось?
— Встать или нет?
Покраснела. Чуть-чуть. Легкий румянец. И тут же нахмурилась. Вот оно, решение. Именно — такая девушка не продаст. Никогда не продаст. Да такую девушку, ее хоть сейчас просто на выставку.
— Мне же это совсем не трудно.
— Не трудно. Да ты понимаешь, Ганна!
Надо серьезней. Потому что говорить об этом — не лясы точить. Не лясы, он отлично понимает.
— Послушай, Ганна. Ты сама откуда? Родом ты откуда?
— Я? — она растерянно моргнула.
— Понимаешь, Ганна: то, что я хочу тебе сейчас сказать, очень серьезно.
— Серьезно?
Она посмотрела в упор. Ну конечно. Она пока не понимает, что он хочет ей сказать. Но это не так уж и важно.
— Ты где живешь? Дом твой где?
— Дом? В Желтянском районе. Под Южинском.
— Понятно. Там у тебя кто, родители? Братья, сестры?
— Родители и братишка и сестренка. Младшие.
Теперь уже она настроилась, без всякого сомнения, настроилась.
— Ты комсомолка?
— Комсомолка.
— Ганна, знаешь что, сядь. Ты ведь никуда не спешишь?
— А что случилось-то? — она села. — Я член бюро.
Просто удача. Такая девушка — действительно удача. Надо только все правильно ей изложить. Правильно, без пережима.
— Ганна. Ты встречала когда-нибудь в нашем почтовом стеллаже письмо или открытку с незнакомой тебе фамилией?
— Что?
— Я говорю серьезно — ты встречала когда-нибудь в нашем стеллаже конверт или открытку с незнакомой фамилией?
— С незнакомой фамилией?
— Ты ведь всех в общежитии знаешь по фамилии?
— Всех. — Она смотрела на него уже с тревогой. — Да что случилось-то, Андрей, ты можешь мне объяснить?
— Ну, ну, Ганночка. Не смотри на меня так. Абсолютно ничего не случилось. Все хорошо. Просто, понимаешь, кто-то балуется с нашим стеллажом для писем.
— Балуется? Со стеллажом для писем?
— У милиции, понимаешь, у милиции возникло подозрение, что кто-то использует наш почтовый стеллаж для скрытых передач.
Сейчас лучше всего помолчать. И дать ей почувствовать и осознать новость. Она повернулась к нему. Дернула плечами, будто отмахиваясь.
— Скрытых передач? Глупость какая-то. Каких скрытых передач?
— Во-первых, Ганночка, это совсем не глупость. Совсем. А во-вторых. Во-вторых, прежде всего, самое важное, ты должна запомнить: об этом нашем разговоре никто не должен знать. Это очень важно. Никто.
Она надменно поджала губы. Нахмурилась:
— Ну, само собой, Андрей. Ты мог бы мне этого и не говорить.
Само собой. Ты мог бы мне этого и не говорить. Золотая девушка. Просто золотая девушка.
Она опять посмотрела ему в переносицу:
— Так что? Что вообще тебе нужно?
— Умница, Ганночка. Умница, что поняла. А нужно мне совсем немного. Во-первых, как я уже говорил, никто не должен знать о нашем разговоре. Это — первое, самое первое. Второе — каждый день, утром и вечером, мы с тобой должны проверять свежую почту. Понимаешь? Проверять, чтобы выяснить, не появилось ли в одной из ячеек нужного нам письма. Нужного! Понимаешь? С незнакомой фамилией! Ты понимаешь?
— Понимаю.
— Объясню, почему я сказал: мы с тобой. Те, кто использует стеллаж, не должны знать или даже просто подозревать, что этот почтовый ящик под наблюдением и что мы с тобой будем его проверять. Значит, всю эту проверку нам нужно делать очень незаметно. Крайне незаметно. Совсем незаметно. Ты поняла?
— Да, конечно.
Кажется, накачивать ее больше не нужно. А вообще — вообще она хорошая девушка.
— Отлично. Значит, по утрам ячейки могу проверять я. Прихожая в это время пуста. А вот дневную почту — другое дело. Как раз все приходят с занятий, толкучка. Ну и, если я начну копаться во всех ячейках, сама понимаешь. Все это увидят.
Ровнин услышал шум шагов. Он успел только переглянуться с Ганной, как дверь открылась и вошла Варвара Аркадьевна.
— Ну что? Обвыкаем? — улыбаясь, спросила комендантша.
— Обвыкаем, Варвара Аркадьевна. Вот уточняем со старостой общежития инвентарный список.
— Я смотрю, ты скоро прямо меня заменишь, — комендантша сняла халат и надела плащ. — Я в учебный корпус. Если кто спросит, я там.
— Хорошо, Варвара Аркадьевна.
Комендантша ушла.
— А что, если я такое письмо увижу? — спросила Ганна. — Что тогда делать?
— Очень важно, что тебе в этот момент делать. Поясню. Когда будут приносить дневную почту, я всегда буду находиться тут же. Или за столом, или в дежурке. Каждый день, ты поняла? Обязательно каждый день.
— Что, и в воскресенье?
— И в воскресенье, даже особенно в воскресенье. Потому что в воскресенье здесь самая толкучка. Поэтому в воскресенье тебе придется проверять и утреннюю почту, чтобы опять на меня не обратили внимания. Ты поняла? В воскресенье и утреннюю? Как, не трудно тебе это будет?
— Не трудно.
Он оценил ее взгляд. Да, его выбор оказался точен. Такая не проговорится. Такая медлительная, с таким взглядом не проговорится.
— Значит, Ганночка, если такое письмо появится и я в это время буду сидеть у входа за столом — ты подойдешь и чуть тронешь телефон. Аппарат на столе. И все. Тронешь телефонный аппарат и можешь заниматься своими делами. В остальном разберусь я.
— Так. А если ты будешь в дежурке?
Она все поняла. И прежде всего поняла разницу между «за столом» и «в дежурке».
— Умница. Значит, если я окажусь в это время в дежурке, подойди к столу и незаметно позвони — коротко, четыре раза. Знаешь, где кнопка?
— Знаю. И все?
— И помни, Ганночка, хорошо помни, проверять ячейки каждый раз надо незаметно. Очень незаметно. Лучше, чтобы в это время никого не было рядом. А если кто-то стоит, делай вид, что ищешь письмо для себя. На всякий случай я дам тебе свой домашний телефон. Возьми бумажку и запиши.
— Хорошо, — она взяла бумажку.
— 72-54-55. Помни, звонить по нему можно только в самом крайнем случае. Ну, допустим, неожиданно принесли почту поздно, когда я уже ушел. Или меня нет, а ты вдруг заметила в ячейке письмо с незнакомой фамилией. Тогда сразу звони мне. Ясно?
— Да.
Ганна сложила и спрятала бумажку с телефоном. Да, с такой девушкой сразу — гора с плеч. Конечно, в любом случае он будет подстраховывать все ее действия.
— Все, Ганночка. Бери инвентарный список.
Теперь каждый его день начинался и кончался одинаково. Он вставал в полшестого, делал зарядку, принимал душ, варил геркулес и крепкий чай и, позавтракав, ехал в общежитие. Дорога занимала полчаса; обычно он входил в прихожую ровно в половине восьмого. Первое, что он делал, — незаметно оглядывал стеллаж. Движение в учебный корпус начиналось в начале девятого; он пережидал его, сидя в дежурке или за столом у входа. Теперь он уже знал в лицо и помнил имя и фамилию каждого проходящего — до последнего человека. Всех девушек, которых было сто двадцать три, и шестнадцать парней. Его тоже теперь все знали. В начале десятого почтальонша, которую звали Лизой, хотя ей было далеко за сорок, приносила первую почту. Лиза, полная, колченогая, с хмурым, неподвижно-недовольным лицом, лишенным всего женского, войдя в прихожую, обычно кивала Ровнину — быстро, наспех, будто стараясь скорей отделаться от ненужной обязанности. Сначала она отдавала ему все газеты, потом шла к стеллажу. Письма Лиза раскладывала умело и ловко. Она вынимала их веером, держа между пальцами, так, чтобы были видны фамилии. Всмотревшись, поднимала руки и точными скупыми движениями сверху вниз распределяла конверты по ячейкам.
Когда Лиза уходила, Ровнин по ее движениям уже примерно знал, сколько и в какие ячейки пришло писем. Он подходил к стеллажу и просматривал все, что поступило; постепенно он научился проверять ячейки за десять пятнадцать секунд. Там, где лежали одно — два письма, хватало взгляда; там же, где писем было больше, — легкого движения руки.
Потом наступала протяженность — протяженность дня, который надо было чем-то заполнить. До начала четвертого, появления почтальонши и конца занятий, общежитие оставалось почти пустым, и он должен был найти себе какую-то работу или занятие, желательно — находясь при этом недалеко от входа. В первые дни работа еще была — Ровнин вычистил, замазал и заштукатурил все щели, вставил стекла, навел полный инвентарный порядок в кладовках, переписал все до одного списки. Все это было сделано довольно скоро; потом уже ему оставалось находить и придумывать занятия самому. Обычно он просто сидел за столом или в дежурке, выслушивая новости от тети Поли, тети Вали или комендантши. Все эти новости он давно уже изучил; он знал все о дочери и внуках тети Поли; знал об одинокой жизни тети Вали, знал, что главная забота и смысл жизни Варвары Аркадьевны — удержать собственного мужа, который хочет ее бросить и которого она любит. С комендантшей ему приходилось говорить особенно часто: она считала Ровнина человеком, хорошо знающим жизнь, и уже несколько раз спрашивала совета, как ей быть с мужем. Если же никого не было, то после первой почты Ровнин просто сидел один и просматривал газеты.
