Не много работ, двадцать шесть, – но каждый поворот темы, пути, был продуман, тщательно выверено соседство полотен, так, чтобы в какой-то момент, в определенной точке зала зритель чувствовал, как вокруг него вырастают высокие светлые стены, смыкающиеся в зеленый шатер над головой...
Странно, что Лёня волновался перед открытием гораздо больше, чем она. Отменил важную деловую поездку в Нью-Йорк и все три дня развески болтался вместе с ней и кудлатым рыжим Роджером в галерее, дергая двух опытных рабочих указаниями, так что они уже стали к нему обращаться иронически – босс (не подозревая, насколько правы), – да и Веру раздражая какими-то запоздалыми идеями: не лучше ли «Саркисяна» повесить не там, а рядом с «Купальщицами на Комсомольском озере»... – на каждое ее «нет» обижаясь как ребенок и спрашивая – ну согласись, что дома я повесил картины наилучшим образом?
***
По вечерам в эти дни – возбужденные, веселые – они ездили ужинать в небольшой китайский ресторанчик – дань его неизбывной страсти к соусам китайской кухни. Вера же, как и в молодости, предпочитала хорошо прожаренный кусок мяса.
– Ты должна понимать, что эта выставка – некий рубеж не только твоей жизни. Это свидетельство конца такой вот странной цивилизации, которая короткое время по ряду сошедшихся причин существовала в некоем месте, в Средней Азии... И исчезла! Была – и нет ее...
– Зануда, дай же кусок проглотить!
– ...и то, что эта цивилизация все же существовала, подтверждает, в частности, энное количество твоих картин...
***
...На двенадцать у нее здесь была назначена встреча с дизайнером ее персонального сайта. Всё Лёнины затеи: «Пойми, если человека в наше время не существует в Сети, его и в жизни не существует!», – для нее же по-прежнему существовала только плоскость холста, которую она вольна была отворить в расщелину четвертого измерения, в клубящийся туман, извергающий любимые, нелюбимые, случайные и прочие лица всех людей ее жизни...
К пяти должна была появиться съемочная группа телеканала, что освещал культурные события в городе...
На обед Вера перехватила в забегаловке за углом сэндвич с кофе, а вернувшись в галерею, застала установивших аппаратуру телевизионщиков и рыжего кудлатого Роджера, который что-то им уже объяснял... Она махнула ему, чтобы продолжал, не стеснялся... Выслушала комплименты знакомой пары, не сумевшей явиться вчера на открытие и заехавшей сегодня, после работы... Затем сдалась на милость телегруппы, покорно пережидая все необходимые манипуляции с лампами и бесконечным выбором места, – куда, к какой картине приставить автора, терпеливо отвечая на дурацкие вопросы: а что означает вот эта картина: «Диссидент... э-э-э... Роберто Фрунсо вручает красного петуха Барри Голдуотеру» – когда происходили э-э-э... события? Где произошла встреча? Ведь оба человека реальны?
И только после того, как погасили лампы и стали сворачивать провода, она почувствовала, что полна этим днем по самую завязку...
По залу уже разгуливали компании подвыпивших любителей живописи с пластиковыми стаканчиками в руках. Эти за вечер обходят обычно все экспозиции в многочисленных галереях на улице Супириер. Вера никак не могла привыкнуть к этому прогулочному стилю, к небольшим залам (почти комнатам!) западных галерей, и втайне тосковала по огромным площадям выставочного зала Союза художников на проспекте Ленина. В городе Ташкенте.
– Ты убегаешь? – спросил Роджер, с которым за эти полгода они успели подружиться, нешуточно поссориться и снова подружиться навек.
– Да, надо ехать домой, – прилетают друзья из Нью-Йорка...
Сегодня Наташа Керлер, старая Лёнина приятельница, довольно известная пианистка, привозила на смотрины новенького, где-то на гастролях подобранного, мужа, – как выразился Лёня – «мента». Словом, какая-то романтическая история...
Уже попрощавшись с Роджером и спустившись на первый этаж, набирая на мобильном номер Лёни, Вера заметила идущую на нее старую женщину. Та медленно шла, опираясь на специальную палку, разветвленную внизу на четыре копыта с резиновыми наконечниками. Вера издали опознала «нашу» старушку, которых в последние годы жизнь разбросала по самым разным странам и городам.
– Простите, пожалуйста!
Так и есть... Вера опустила мобильный в карман плаща. Эти старушки время от времени настигали ее в разных залах и очень любили поговорить «о роли искусства в жизни тут, на Западе». Часто просили объяснить смысл какой-нибудь картины. Но обычно происходило это в вечер открытия выставки...
– Простите, что отвлекаю вас... Вижу, вы собрались уже уходить... А я во второй раз сюда пришла... Была вчера на открытии, но не решилась подойти... – Старая женщина тяжело дышала, перенимая палку то левой, то правой рукой... – Было столько публики, прессы, цветов... Знаете, я всегда горжусь, когда наша культура привлекает такое внимание... Я думаю – вот еще одна победа...
Со старушками Вера всегда была чрезвычайно любезна. Никогда – как бы ни торопилась, – не позволяла себе оборвать, побыстрее уйти... Однако именно сейчас бабушкины изъявления гордости за бывшее отечество были так не ко времени!
– Знаете... мне нравятся ваши картины... В них много горечи... но и сила есть, какая-то, знаете, мощь негасимой жизни... а это много значит... К тому же, над ними можно много думать... Но сегодня я пришла не за этим... Извините, я волнуюсь и задерживаю вас...
– Не волнуйтесь, – сказала Вера терпеливо. – У меня есть еще немного времени...
– Собственно, только один вопрос: я понимаю, фамилия распространенная, но... не имеете ли вы случайно отношения к ленинградским Щегловым... Они жили на Васильевском, Четвертая линия?...
Вере показалось, что ее толкнули в грудь...
Она испытала мгновенный, как ожог, прилив крови к сердцу; странную, необъяснимую панику и тоску.
Проговорила медленно, будто припоминая:
– Да... Васильевский... Четвертая линия... – хотя мать с детства твердила этот адрес. Ну и что? Почему же, чего она так испугалась?
И тут старушка заплакала. Достала из рукава платочек, встряхнула им позабытым детсадовским жестом, прижала к глазам...
– Не обращайте внимания, – приговаривала она, переставляя палку поудобнее, наваливаясь на нее то с правой, то с левой руки... – Не обращайте внимания... Я соседка, соседка ваших родных...
– Давайте выйдем отсюда... – сказала Вера, взяв ее под руку... – Как ваше имя-отчество?
– Лидия Вениаминовна... Но я не хочу вас задерживать! Я только на три минуты...
– Нет уж! – твердо проговорила Вера, – я прошу вас уделить мне внимание, Лидия Вениаминовна... Тут, за углом, есть какой-то бар... Вы дойдете?
– Конечно, я же тут рядом живу. Я вот даже сама дошла, чтоб детей не беспокоить...
Минут через десять они сидели за столиком еще пустого, по раннему вечернему времени, блюз-бара – симпатичного, обшитого по стенам и стойке светлым деревом.
Несмотря на протесты старушки, Вера заказала чай с целой россыпью мелких печений и вафель... Лидия Вениаминовна поминутно принималась плакать, вздыхать и извиняться «за такую слабость».
– Господи, как я счастлива, что хоть кто-то из Щегловых!... Мы с мамой эвакуировались в Уфу... и я была уверена, что и Катя и Саша... Значит, они выжили!
– Саша погиб где-то на пересылке, в сорок девятом, – сказала Вера...
– Какое несчастье! Какая усмешка судьбы: выжить в блокаде... и погибнуть в сталинской мясорубке... – она высморкалась, проговорила уже спокойней: – Если б вы знали, Вера, из какой замечательной семьи вы произошли! Мы жили в одной квартире много лет и так дружили, так дружили! Все эти анекдоты про коммунальные склоки... это было не про нас! Мы были буквально как родственники!... Саша, страдалец... когда началась война, он работал электриком в эвакогоспитале, который тогда располагался в здании текстильного института... И вот, когда наступила чудовищная зима сорок второго и в городе каждый день умирало до десяти тысяч человек... к Сашиной работе прибавился еще и этот крест: надо было сжигать трупы, чтобы не было эпидемии... И в этом же здании, в подвале, где у них бомбоубежище, там и стены были из такого хорошего бетона, он выдерживал температурные нагрузки... Ну, так Саша и еще двое медбратьев уничтожали трупы. К ним люди свозили своих мертвецов... кто на санках, кто волоком, кто как... И Саша с ребятами перетаскивали десятки, сотни трупов, клали «колодцем» и забрасывали противотанковыми бутылками с горючей смесью... Не знаю – кто потом занимался этими обгоревшими останками... В общем, это был такой кошмар!... Бедный мальчик... Он, Саша, так замечательно рисовал, и был очень, очень нежным, чувствительным... и больным мальчиком, – вы же знаете, он страдал эпилепсией... Так странно: Володя, старший, Наташин сынок, – тот был покрепче и поздоровее, а умер чуть ли не первым. А вот Саша... Да... Но вот Саше-то и досталось сжигать и Володю, и Наташеньку, и маму с папой...
