Вот в ожидании этого-то ответа и результата своих прокламаций Паскевич и медлил походом.
Между тем в полдень 24 июня к Гассан-Кале подошел и весь действующий корпус. Полуденный зной давал себя чувствовать так сильно, что в войсках во время перехода было несколько случаев солнечного удара. Каменистая, покрытая илом земля горела под ногами, и слой серой пыли с головы до ног покрывал и людей и животных.
В Гассан-Кале не обошлось и без происшествий, показавших русским, насколько могут грозить им на каждом шагу измена и месть со стороны турецких патриотов. Ночью в городе вспыхнул пожар, грозивший страшными бедствиями, так как из горевшего здания солдаты успели выкинуть большое количество пороха. Если бы огонь успел дойти до него, взрыв стоил бы жизни не одному десятку русских солдат, работавших на пожарище. Ветер между тем дул прямо на соседний дом, где ночевал главнокомандующий. Бросились будить Паскевича, и, к общему ужасу, в самих дверях его кабинета наткнулись на два больших бочонка пороха, которые с вечера никто не видел. Тотчас осмотрели соседние дома, но там ничего не оказалось. Злой умысел был очевиден – порох оказался турецкий. Но кто мог затеять это адское дело, когда в городе не было ни одного мусульманина? Пришлось предположить, что шайка злодеев скрывалась где-нибудь в подвалах и пользовалась потайными ходами, которых в Гассан-Кале было немало. Только благодаря Промыслу здесь, как и в Зивине, Паскевич избежал явной опасности.
Еще не утихла ночная тревога, как на рассвете поднялась другая: с аванпостов дали знать, что впереди слышна сильная ружейная перестрелка. Послали разведочные партии, а между тем вся кавалерия села на коней. Но скоро дело разъяснилось, приехал войсковой старшина Калмыков, делавший ночью разъезд в соседние горы, и доложил, что это он имел стычку с курдами и отбил у них с тысячу голов рогатого скота, потеряв при этом трех казаков – одного убитым и двух ранеными. Главнокомандующий потребовал его к себе. «А сколько их было?» – спросил Паскевич о курдах. «Да тысячи четыре было», – отвечал войсковой старшина, разумея быков. Все ах нули: никто не ожидал, чтобы после двух поражений, испытанных турками, могла явиться четырехтысячная конница. Паскевич задумался. «Как! – воскликнул он наконец. – Их было четыре тысячи, и ты атаковал их одной сотней?» Войсковой стар шина окончательно растерялся. «Курдов-с-то было всего сотни две, – отвечал он простодушно, – они ограбили жителей, а я ударил в пики, отбил с тысячу голов и пошел назад… А еще много-много скота осталось в руках у них», – добавил он с сожалением. «Ну, спасибо, Калмыков, и за это, – весело сказал главнокомандующий, – на первый раз не мешало попугать разбойников».
Случай этот, ничтожный сам по себе, показал, однако, с какой осторожностью нужно было нам высылать небольшие отряды, так как неприятель держался возле самого лагеря.
Ночная сумятица, пожар и тревога не помешали, однако, торжеству, назначенному еще с вечера на 25-е число июня. Это был день рождения императора Николая Павловича, и войска в десять часов утра уже стояли под ружьем в красивой долине, над которой уединенно и угрюмо возвышала Гассан-Кале свои ветхие стены. Посреди долины, в зеленом шатре с приподнятыми полами установлена была походная церковь, и старший иерей в сослужении всего военного духовенства совершал литургию. Мусульманские полки стояли отдельно, вокруг аналоя, где был мулла и лежал священный Коран. В чужой земле, столько веков оглашавшейся с высоких минаретов лишь возгласами одних муэдзинов, шестнадцать тысяч русских воинов с сердечным умилением благодарили Бога за дарованные им победы и молились о здравии и благоденствии своего монарха. Молебствие служилось уже вне палатки, под открытым небом, под сенью победных знамен. Когда при пении «Тебе, Бога, хвалим», грянул пушечный залп, – он, казалось, будил тени римлян, первых обладателей Гассан-Кале, – и старая крепость, давно уже не дымившаяся порохом, отвечала на него дружным салютом. Зрителей было немного – два-три десятка местных жителей, – но как знаменательно было для них все то, что они видели, в чем так рельефно сказывалось торжество креста над турецким полумесяцем. По окончании молебствия перед войсками прочитан был приказ главнокомандующего:
«Снова обращаю к вам благодарный голос мой, войска закавказские, храбрые товарищи мои, едва переступили вы предел прошлогодних завоеваний, как многочисленный враг уже истреблен вами…
Трофеи двух достопамятных битв, славно исполненных в продолжение двадцати пяти часов, свидетельствуют о вашем мужестве неодолимом. Вы отняли у неприятеля всю его артиллерию, все снаряды, и запасы боевые, и продовольственные, девятнадцать знамен, до тысячи пятисот пленных, и самого военачальника турецкого Гагки-пашу, первого сановника после сераскира, славного в Азии и личной храбростью и военными способностями, взяли в плен. Столь полной победой обязан я вам, и на мне лежит священный долг повергнуть всемилостивейшему государю ваши труды и мужество. Вы истребили врага совершенно; для вас открыт теперь путь в недра тех стран Азии, где две тысячи лет живет слава побед великого Рима. Идите тогда с радостью, достойные воины! Она, услышав гром вашего оружия, станет вам во сретение и позднейшее потомство с воспоминанием римских побед в Азии соединит и ваше доблестное имя».
Войска слушали приказ с безмолвным благоговейным чувством; все знали достоверность событий и внутренне сознавали, что не случайности, а лишь неистребимому мужеству обязаны они своими необычайными успехами. Чтение приказа закончилось громким «ура!», пронесшимся по рядам торжествующего войска. Полки прошли церемониальным маршем и затем разошлись по своим палаткам. Военное торжество окончилось. После полудня весь русский лагерь предавался живому веселью и отдыху. Генералы и все штаб-офицеры обедали в этот день у главнокомандующего. Похода никто не предвидел, никто не ожидал, но он был близок. В самом начале обеда Паскевичу подали какую-то записку; он прочитал ее и положил в карман, не сказав никому ни слова, как будто бы полученное им известие не заключало в себе ничего значительного. Главнокомандующий был весел и словоохотлив. При громе пушек провозгласил он тост за здоровье государя, потом за храбрую русскую армию и наконец за будущие надежды. Но едва смолкли обычные звуки музыки, как главнокомандующий встал и объявил, что через час корпус идет к Арзеруму. В лагерь послали приказание бить сбор и выступать, оставив обозы и парки на месте. «Это по-цезарски», – замечает в своих записках Радожицкий.
Поводом к столь быстрому походу послужила записка, доставленная Паскевичу во время обеда; она была из Арзерума, от Мамиш-аги, который писал: «Муллы и почетные жители принимают ваше предложение, граждане готовы покориться, но сераскир и войска возбуждают в народе волнение. Идите и не давайте разгораться мятежным страстям, с которыми после трудно будет управиться».
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
