Вернулось давно забытое, мальчишеское ощущение: вот он, родной и обжитый затон и рядом друг надежный — Куруля, а во все стороны уходят неизведанные, страшноватые своей неизвестностью пространства. Ну и пускай уходят! А нам и тут ловко. Чего еще надо, какого рожна?
Я вспомнил о Славе Грошеве и ощутил сильнейшее беспокойство. Вот она, подложенная под затон мина! Разнесет ведь в пыль все заложенное Курулиным, созданное с таким риском, мучительством и трудом. Я с новой серьезностью вспомнил о предложении, сделанном мне Берестовым, болезненно удивился легкомыслию Курулина, будто назло выбравшего себе в заместители известного пьянчужку, по сути, вверившего ему свою и вообще всю затонскую судьбу, деловито, как бы чувствуя себя уже на работе, поднялся, буднично кивнул Курулину и пошел искать Славу Грошева, чтобы посмотреть, как эту мину можно обезопасить.
4
Я нашел его в столовой. Слава был сосредоточен, механически доедал гуляш. От внезапной трезвости лицо его опало и побледнело, стало серьезным и поразительно молодым. Он производил впечатление актера, который только что сыграл роль милого, залихватского, раскиданного на внешние раздражители персонажа. И вот смыв пьяный морщинистый грим, он одиноко в гримерной ждет, как отреагирует зал, с испугом глядя в зеркало на свое обнажившееся серьезное молодое лицо.
Я подсел к нему, и Слава приязненно накрыл мою руку своей рукой.
— Леша!.. К себе привыкаю, вот так!
Я показал глазами на его опрятный серый дешевый костюм.
— А дома как?
Слава махнул рукой: дескать, не до домашних проблем. Но тут же оживился, сообщил, что просто как-то вылетел из его головы сеновал, машинально пришел домой, а жена — ни слова, как будто выходил на минутку, — и стал жить.
— Во женщины, да? Загадка!
Он снова махнул рукой, как бы наскучив ничтожной темой. И тогда я спросил его, как же он так не пьет.
— Да ты что, Леша? Смеешься, что ли?.. Русский мужик пьет, когда у него дела нет, так — одна видимость. А дай ему дело да не вяжи его глупостями... Нет, Леша, ты что, всерьез, что ли, не понимаешь, чего народ пьет?! В оправдание вон аж чего выдумали: это, мол, такая болезнь. Ну, тогда наш Курулин — доктор! Он волю дает человеку: давай, как хочешь! А не сможешь, так — вон! Вот это дела, верно? Башка от мыслей скрипит, азарт, страх: сдохни, а себя показать надо! А ты меня спрашиваешь, пью или нет. Ты же писатель, Леша! Ты давай думай об этом серьезно.
Слава взглянул на часы, судорожно хватил ложку салата, глоток компота, как бы не признавая за собой права бросить все это нетронутым, вскочил, и мы устремились на первое его совещание.
На двери кабинета под застекленной табличкой «Главный инженер Грошев Н. В.» была приколота бумажка с надписью: «Зам. директора по флоту и судоремонту Грошев В. И.» Слава небрежно и вольготно сел за стол главного инженера, и уж слишком отчетливо было видно, как не подходит к нему этот стол. Кто-то прошел по коридору мимо дверей, и Слава судорожно дернулся, напрягся, затем опал на стуле, виновато мне улыбнувшись, и судорожно поправил разбросанные по столу бумажки. Я спросил его, не помешаю ли своим присутствием, и Слава слишком горячо уверил, что нет.
Стали входить сорокалетние, оглядистые, уверенные в себе механики, усаживались, перебрасываясь шуточками, со сдержанной иронией поглядывая на Грошева, который, выскочив из-за стола, пожал всем руки, вернулся на свое место и замер, напряженно вытянув шею. Устроившийся рядом со мною лысый, с оттопыренными ушами инспектор регистра посмотрел на Грошева, вздохнул, завел глаза к потолку и сделал выражение лица утомленным.
— Друзья мои! — крепко сказал Грошев. — Вы же никудышные профессионалы. Могу я вам об этом сказать?
В наступившей угрожающей тишине стало слышно, как стрекочут за стеной арифмометры. Инспектор регистра обменялся со мной растерянным взглядом, групповые механики внимательно уставились на Грошева.
— Вы составили и подписали ремонтные ведомости... — Грошев потряс пухлой пачкой сколотых машинописных листов. — А я прошел после вас по судам и нашел пропущенных вами дефектов еще на две такие ведомости. — Грошев вынул из внутреннего кармана пиджака и показал еще одну пачку машинописных листов. — Как же так?.. Вот, пожалуйста, «Волго-Балт» 310: неправильная регулировка топливной арматуры и как следствие — надрыв клапанов на картерных крышках. Почему же вы это не заметили?.. «Волго-Балт» 168: низкое давление масла. Вывод?.. Поплавлены мотылевые подшипники. «Волго-Балт» 801: сигнализация на главный двигатель барахлит. На 420-ом: колеблются обороты двигателя. Мой диагноз?.. Заедание в механизме регулятора топливных насосов. На 101-ом: неисправности ДАУ — дистанционного автоматизированного устройства, — пояснил Грошев в мою сторону. — На 214-ом: черный дым на выпуске. Диагноз?.. Двигатель перегружен, поскольку мал угол опережения подачи топлива... — Прервав чтение, Грошев кинул листы на длинный приставной стол, за которым сидели механики. — Прошу ознакомиться и жду вопросов.
Хлипкий, как подросток, засунув руки в карманы, он резко прошелся по кабинету. Механики, не трогая брошенные им бумаги, молча сидели с обеих сторон стола.
— Так ведомости-то уже подписаны главным инженером, — медленно сказал бас.
— Ну вы и формалисты! — изумился Грошев. — Наши суда уходят работать в заграничные воды! — Он остановился и потряс темной работяжьей рукой. — Что будет в случае поломки, какие санкции со стороны фирм, которые их фрахтуют, и какой для нашей страны конфуз! Я уж не говорю о валюте, на которую надо будет делать ремонт. И что будет с вами, которые выпустили такие суда в плавание, — это мне тоже не безразлично, поскольку я теперь ваш начальник, а если хотите, то на пару недель еще и главный инженер!
Даже я понимал, насколько все дико. Навязывать себе новые объемы работ, когда и с этими-то, выявленными службой группового механика, заводу не справиться, было просто каким-то фанфаронством, бессмысленным актом самоубийства. Чего добивался Грошев? И распаляющиеся, заскрипевшие стульями механики этого тоже, я видел, не могли уразуметь. Вспушили брошенные Грошевым листы, стали придирчиво въедаться в каждый пункт, что Грошева прямо-таки вдохновило.
— Я вас понял! — вскричал он, выкинув уличающую руку в сторону засомневавшегося в его диагностике. — А ну, айда все на пароход! — Он гневно повеселел и потирал руки от нетерпения.
Раздраженной недоброй толпой мы прошли мимо стола, за которым разговаривал по телефону Курулин, мимо «Миража», где едко дымила сварка и кричал на кого-то одетый в ватник Веревкин, и поднялись по трапу на теплоход. Еще совсем не старый человек, я, осматриваясь в машинном отделении современного судна, чувствовал себя бронтозавром. В самой крови моей остался тот наполненный чмоканьем масла и вздохами пара заводской цех, каким выглядело машинное отделение послевоенных пароходов. Под ногами блестящий стальной настил, верстаки по бортам, и над головой, сияя, ходит, будто кланяется, зеркальный толстый шатун. Теперь же машинное отделение напоминало, скорее, кухню у богатой и опрятной хозяйки. Белые шкафы, тумблеры, главный распределительный щит. А дальше проход во вторую такую же «кухню», где опять же белые панели — управление вспомогательным двигателем и генераторами. В этом сиянии линолеума, никеля, чистоты даже намека не было на мою смытую временем юношескую работу. Это меня отвлекло и опечалило, и я очнулся только, когда торжествующе захохотал Слава:
— Я бы рекомендовал не спорить со мной!
На втором, а затем на третьем судне механики оценили его собачью интуицию, его умение слухом видеть больные места машины, и когда мы сошли на берег, Грошев был для них уже Вячеслав Иванович, а я тоже шел почетно — впереди, с ним рядом: как Вячеслава Иваныча друг.
— Раз ты начальник, ты и обязан больше всех знать, — резко и громко говорил мне Грошев, нервно-весело поглядывая на поспевающих рядом с нами механиков. — А как еще я мог доказать, что больше их знаю? — Грошев резко показал на уважительно посапывающий справа и слева от него народ. — А теперь уважай!
И все посмеялись одобрительно, и сами не чуждые этой хитрости по-затонски, хитрости напоказ: вот-де какой я хитрый!
— Ты полагаешь, что вы сможете справиться с таким объемом работ? — между спазмами грошевской нервной веселости всунул я осторожный вопрос.
Грошев остановился так внезапно, что на нас наткнулись сзади идущие.
— Вот он знает! — резко выкинув руку, показал Грошев на Веревкина, стоящего внизу, на палубе «Миража». — А мы, кроме того, еще и умеем!.. Он знает, — ткнул Грошев пальцем в сторону Веревкина, — какой блок надо выбросить, чтобы заменить новым. А мы знаем, что в блоке, который выбрасывается на помойку и стоит тысячи, всего-то и делов, что срезало копеечную шпонку, или поплавило подшипники, или вообще просто разладилась регулировка. И блоку этому еще работать и работать! Только руки надо иметь, — покрутил Грошев перед моим лицом заскорузлой пятерней, — чтобы судоремонт из тысячного стал копеечным. И совесть надо иметь, чтобы не выбрасывать народное добро на свалку! — Его лицо даже судорогой свело. Я и не подозревал в Славе такого гражданского накала. — А в общем-то, братцы, «саморемонт», — сказал он скороговоркой. И, видя, как насупились и помрачнели механики, развел руками. — Сами довели механизмы — надо засучать рукава. Но и завод свою часть судоремонта, и все, что вам будет потребно, из шкуры вылезет — сделает. С завтрашнего дня перевожу основные цеха на двухсменную работу. Выполняем судоремонт досрочно — вот так!
