Поезд стоял. Было слышно, как барабанит дождь по крыше вагона.
— Ну вот, — мрачно сказал Найденов. Он постукивал пальцами по столику. — Несет нас куда-то! Можно же было как-то…
— Молчи! Ну пожалуйста, молчи! — шепотом оборвала его Настя.
Глаза ее снова наливались слезами.
Ему было так жалко ее, что собственная боль казалась пустячной.
Но через минуту клокочущее в груди чувство все же сорвало: вскочил, с лязганьем откатил дверь купе, вышел в коридор.
Проводник возился возле титана.
— Когда в Краснореченске будем? — спросил Найденов, играя желваками.
— В Краснореченске-то? — отозвался тот. Распрямился, отряхивая руки. Вдобавок вытер ладони о китель. — Да кто ж его знает… А вам в Краснореченск?
— Нам-то? — так же тупо переспросил Найденов. Голос проводника почему-то необычайно его успокаивал. — Пока-то в Краснореченск…
— Дело хорошее, — заметил проводник. — Места у них приглядные. Я говорю — в Краснореченске-то. С нашими, правда, не сравнить.
— А вы откуда?
— Мы-то? Мы-то с Голопольска… слышали? Рядышком. Тутатко — ну, если примерно сказать, — Краснореченск, значит… а тамотко вот, — он неопределенно махнул рукой, — тамотко, значит, Голопольск. Дело житейское шестьдесят километров, короче. Но у нас-то места позначительней…
— Не слышал, — признался Найденов.
— А-а-а… Бывает, что ж… Я вон тоже, бывает, в Маскав приеду — где? что?.. хрен поймешь…
И он рассмеялся, недоуменно качая головой.
— Так когда же?
— Чего?
— Да в Краснореченске-то?
— В Краснореченске? — Проводник задумчиво посмотрел в окно. — Это как дело пойдет. Посмо-о-о-трим… Вот тронемся, тогда уж. — И добавил, хлопнув себя по коленкам: — Ладно, сейчас чаю закипячу. Будете чай-то? А что? Дело хорошее. Вкусный чай, из душицы…
— Почему из душицы?
— А как же? — не понял тот. — Не из смороды же! Из смороды — это боле зимой, по морозцу…
— А-а-а, — протянул Найденов. Потом кивнул: — Будем.
— Вот, — удовлетворенно сказал проводник. — Конечно. Чего там.
Неожиданно громыхнуло. Лязгнуло. Вагон качнулся.
Найденов припал к стеклу.
Тронулись… потянулись… Медленно… быстрее…
Настя вышла из купе и встала рядом, прижавшись плечом.
— Ну, с богом, — сказал Найденов. — Дело-то хорошее. А?
Она не ответила.
Эпилог
Трудно изъяснить несведущему человеку всю непролазную скуку осени. Сидишь, смотришь в окно, видишь отлакированный дождем серо-зеленый забор, пожелтелый палисадник, где соседская коза злобно блеет и дергает веревку, норовя дотянуться до куста мокрого крыжовника; следишь, как пузырится лужа у поломанных ворот автобазы, невольно оживишься, когда пробежит под окном, поджав хвост, прилизанная дождем бездомная собака… И подумаешь вдруг в приступе беспричинной тоски: Боже! да сколько же всего разбросано по России! Сколько луж и собак, дождя и заборов! Сколько коз, автобаз, шоферов и крыжовника! И какое вязкое, низкое надо всем осеннее небо!..
Должно быть, Ты, Господи, бросил рассеянной рукой горсть пшена из хрустального поднебесья, и, как всякий сеятель, забыл до времени о посеве. А где упало зерно, там и вырос домишко; а где вырос домишко, так и завелся в нем человек — точь-в-точь как червяк в яблоке. А иначе, Господи, как себе это можно вообразить?..
Время быстро каплет — будто сеет дождик с неба. Кажется, год прошел — а пролетело три. Когда-нибудь опомнишься — вроде, три года пролетело… а на самом деле — жизнь.
Да, прошло, прокатилось время.
Стоит на площади возле пустого облупленного постамента приземистый мавзолей, и теперь уже кажется — всегда стоял. О назначении этого сооружения, расхлебянившего некрашеные двери и более всего похожего на разоренную трансформаторную будку, мало кто помнит, и мало кому интересно, что в нем покоится безрукая расколотая скульптура. Сложенная чьими-то заботливыми руками черепок к черепку, она лежит на спине, выкатив грудь, уставив в низкий потолок вечно раскрытые глаза и чего-то, должно быть, терпеливо дожидаясь. Камень, принявший форму человеческого тела, неизбежно меняет свои свойства и начинает жить тихой осмысленной жизнью. Кто знает, может быть, глаза скульптур только кажутся мертвыми оттого, что затянуты толстой гипсовой скорлупой? Что мешает ей обвалиться однажды и обнажить влажный зрак, с враждебным любопытством вращающийся в своей орбите?..
Здесь быстро копится мусор — если обыватель шагает мимо и некуда ему деть прочитанную газету или пустую бутылку, он непременно сделает два лишних шага и швырнет ненужный предмет в зияющую черноту дверного проема. Внутрь редко кто заходит: только самые горькие пьяницы — сначала на предмет распития, а затем по малой нужде, — да несмышленые дети, в безжалостных своих военных играх числящие мавзолей дотом или блиндажом…
Годом позже описываемых событий Кандыба С.Е. был уличен в казнокрадстве. Это произошло не без участия Мурашина Н.А., доигравшего-таки одну из своих блистательных комбинаций. Клейменов М.К. после истории с памятником почему-то не доверял Кандыбе С.Е., поэтому по итогам работы гумраткомиссии последнего свалили в Росляковский леспромхоз, да и не директором даже, а замом; там он, говорят, от обиды запил по-черному, и в первую же морозную ночь замерз, заблудившись между избой и сортиром.
Мурашин Н.А. в связи с отставкой Кандыбы С.Е. пошел на повышение — в «первые», и тоже, разумеется, по директиве Ч-тринадцать.
К сожалению, как это изредка кое-где все еще случается, новое назначение прошло не совсем гладко.
Поначалу ничто не сулило никаких осложнений.
В полном соответствии с регламентом, в подвале УКГУ, в одной из камер, желто освещенной тусклой лампой в жестяном абажуре, после почти двухнедельного гумдознания и незадолго до полуночи Мурашин Н.А., безвольно лежавший на загаженном каменном полу и не пришедший в себя даже после ведра ледяной воды, был окончательно снят с прежней должности четырьмя соратниками, использовавшими для этого винтовочные приклады.
Через несколько минут девять других товарищей по рати положили еще теплое тело второго секретаря на заскорузлую плащ-палатку и торжественно вынесли во двор, залитый зеленоватым светом ущербной луны.
После краткого напутственного слова старший по назначению сунул во внутренний карман истерзанного пиджака, что был на Мурашине Н.А., тонкий полиэтиленовый сверток, содержавший ратийный билет, учетную карточку и новехонькое удостоверение первого секретаря Верхневолоцкого обкома.
Затем два члена КК с не менее чем пятилетним стажем подцепили тело сплавскими крюками. Оставляя бурый след на сырой траве, они споро отволокли бездыханного кандидата в бурьянно-крапивные зады краевого Управления, а там ловко столкнули с осклизлых краев глубокой ямы — в каковую он, взмахнув напоследок переломанными руками, и повалился с плеском и хлюпаньем.
Хлябь на дне воинственно взбурлила в ответ, ожила, мощно зачавкала жирной черной пастью, захрапела, давясь и глотая, — а через несколько секунд успокоилась, стихла и, как прежде, лишь мирно побулькивала вонючими сероводородными пузырями…
Коротко говоря, первый этап назначения прошел как нельзя лучше организованно и четко, без каких-либо отклонений от установленного порядка.
Что же касается принимающих, то ими в момент назначения Мурашина Н.А. на пост первого секретаря Верхневолоцкого обкома была проявлена непростительная медлительность, если не (как многие считали) преступная халатность. Винили Твердунину А.В., но хладнокровное и беспристрастное разбирательство гумраткомиссии подтвердило ее совершенную невиновность. В действительности несчастье случилось из-за того, что Кравцов В.И., шофер Твердуниной, ассистировавший ей на этапе приемки, замешкался, распутывая бредень, а при попытке бросить его на всплывшего запутался сам и упал в воду, упустив, ко всему прочему, багор; пока освобождали снасть и делали новые забросы, кандидат ушел безвозвратно. Витюшу сгоряча хотели судить — но он представил справки об артрите локтя, объективно помешавшем ему совершить точный бросок, и отделался строгим выговором. В целом же по итогам разбирательства ущерб был списан на стихийное бедствие.
Так или иначе, на Никольском кладбище г. Краснореченска, в той стороне, где хоронят директоров и гумратработников, можно увидеть скромный памятник бронзовый бюст на мраморном основании. На гражданской панихиде Твердунина А.В. в краткой речи отметила высокие идейные, деловые и человеческие качества безвременно ушедшего. Художник Емельянченко Е.Е., знавший покойного при жизни, сумел создать правдивый и значительный художественный образ: когда на металлическое лицо Мурашина Н.А. падают розовые лучи закатного солнца, кажется, что оно оживает, и добрая улыбка трогает полные губы. На мраморе светятся строгие буквы: «…трагически погиб при исполнении…», но мало кто из посетителей, неспешно проходящих тенистыми аллеями сего скорбного места, осведомлен, что в могиле лежит пустая урна.
