Элиот писал, что на постижение творений Данте может потребоваться вся жизнь. С известной долей условности можно сказать, что жизнь самого Элиота, прошедшего путь от ранней модернистской лирики к литературному традиционализму и христианству, утверждению внутренней связи между культурой и религией (эссе “Заметки к определению понятия культура”) и была таким постижением — приближением к созданному Данте канону “Великого поэта”. Литературную составляющую этого канона Элиот формулирует в лекции “Что значит для меня Данте”, где говорит о нем как о поэте, наиболее “стойко и глубоко” повлиявшем на его собственные “литературные опыты”. Из главных влияний — во-первых, момент “прилежного изучения” искусства поэзии (в этом деле Данте превосходит даже Вергилия) и “придирчивого, упорного и сознательного мастерства” в своем ремесле, или, в другой формулировке, чувство “ответственности” поэта перед языком, обладая которым “великий хозяин языка должен одновременно быть его великим слугой” (вот, похоже, откуда у Бродского представление о том, что язык управляет поэтом). Во-вторых, Элиот обнаруживает у своего учителя превышающую обычные пределы “широту эмоционального диапазона”, который охватывает все “связанное с человеческими эмоциями, начиная с отчаяния обреченных на вечные муки грешников и кончая прозрением святости”.
Можно сказать, что литературоведческая эссеистика Элиота и является результатом такого вот “прилежного изучения” поэтического искусства авторов различных эпох и народов. Их наиболее значимые достижения Элиот зачастую прямо формулирует как условия воспроизводства высокой поэзии или как некое завещание будущим писателям (например, в “Современном образовании и классической филологии”). Элиот следует собственному определению традиции как чувства истории, обладая которым пишущий ощущает, “что вся литература Европы, от Гомера до наших дней, и внутри нее — вся литература собственной твоей страны существует единовременно и образует единовременный соразмерный ряд” (из статьи “Традиция и индивидуальный талант”, увы, не включенной в этот сборник). Прототип такого “ряда” можно также увидеть у Данте (а значит, и предположительно отнести к его влиянию), которому в Лимбе было представлено “единовременное” собрание его великих предшественников, а два других, Вергилий и Стаций, были избраны ему в вожатые. Обращение Элиота в католичество, его социологические и культурологические работы (по Элиоту, культура и религия — две стороны одного и того же явления) — это тоже движение в сторону Данте, к непротиворечивому пониманию творчества и религии. И призыв к построению “христианского общества” в чем-то аналогичен Дантовой политической утопии — “Монархии”. Наконец, пророчества. Еще в 1939 году Элиот отмечал, что “коварней любой цензуры то постоянное давление, которое молчаливо осуществляется во всяком массовом обществе, организованном ради прибыли, с целью снижения общего уровня искусства и культуры”. Это давление уже давно отнюдь не молчаливо, и не о нашем ли времени было им сказано: “Я не вижу причины, почему разложение культуры не может пойти гораздо дальше и почему бы нам даже не предвидеть такой период, и достаточно продолжительный, о котором можно сказать, что у него не будет культуры”? Но и добавлено обнадеживающее: “Тогда культуре придется взрасти из почвы”. И здесь сам Элиот — как случившаяся в XX веке впечатляющая инкарнация идеи “великого поэта” — лучший пример и надежда.
Мое знакомство со стихами Элиота (как и очень многих) состоялось благодаря чудом изданной в 1976 году книге стихов “Бесплодная земля” в образцовых переводах Андрея Сергеева, передавшего интеллектуальный размах и трагическую силу его поэзии. При обращении к оригиналу обнаружилась ее изысканная музыкальность и непереводимая звукопись. Так, читая “Пепельную среду”: “Because I do not hope to turn again…” (“Ибо я не надеюсь вернуться назад...”), — вдруг понимаешь, что “надежда” по-английски — это чуть замедленный выдох.
Инна Лиснянская. Иерусалимская тетрадь. Книга стихотворений 2004 года. М., О.Г.И., 2005, 56 стр.
Выход каждой новой книги стихов Инны Лиснянской — всегда литературная новость. Она из тех немногих поэтов, кто на протяжении всей жизни сохраняет способность к самообновлению и чувство времени. Особенность поздней Лиснянской в том, что она пишет сложно организованными циклами, точней, небольшими книгами стихотворений, которые тоже организуются в цикл. “Иерусалимская тетрадь” продолжает воспевание любви и диалог с любимым, начатые еще при его жизни циклом “Гимн” и продолженные в плачах книги “Без тебя”. В “Иерусалимской тетради” действие переносится из подмосковного “пригорода Содома” в иное географическое пространство, которое можно понимать и несколько шире, чем в заглавии, — как средиземноморское, недаром здесь промелькнет “тень от мраморного флорентинца”, — вводя классическую меру в соединении мифологического и современного.
Однотонно-оранжевая на скрепках брошюра с блоком просвечивающей сероватой бумаги, как будто кто-то обрезал школьную (разве что без линеечек) тетрадь до сподручного блокнотного формата. В соответствии с логикой названия книга читается как сотканная из отдельных стихотворений-новелл путевая повесть “гостя, туриста иль пилигрима”, следующая, правда, не столько календарю внешних впечатлений, сколь прихотливой логике “происшествий” внутренней жизни, расслаивающей повествование на несколько ветвящихся тропок.
Самый личный и трогательный план — воспоминания о недавно ушедшем самом близком человеке, вместе с которым состоялась когда-то первая поездка в эти благословенные края. Поэтому Иерусалим и Израиль становятся местом “незримых” встреч с любимым, с мерцающим где-то рядом неуходящим прошлым, “где ты жив”, а стихи — продолжением с ним разговора, теперь в письмах (“Без вины пред тобой и стыда / Я купаю глаза в лазури / И пишу тебе письма. Туда / И Петрарка писал Лауре”).
Самый глубокий — библейский план, на протяжении всего творчества бывший “базисом” поэтического слова Лиснянской. Но если в “Гимне” и “В пригороде Содома” библейское “архетипическое” проступает в сегодняшнем дне российской действительности, то в новой книге аллегорическое и реальное географически совпадают. Происходит встреча поэта со своей духовной родиной, и библейские видения сами собой возникают на каждом шагу: “Лианами увитая беседка / Мне кажется просушенным ковчегом / Не там, где он пристал, — откуда вышел, — / Из этих мест, где пальмовый оазис, / Где крестиком миндальный воздух вышит, / А кит Ионы есть Христовый базис”.
Не менее важен и первый план — реальная жизнь предстает во всей ее проблемной сложности (“Вчера за углом здесь взорвали автобус, / А улица снова полна” — или предельно сжато: “Израиль. Теплынь. Террор”), а многие стихотворения строятся именно как рассказ путешественника: “Я впервые в кафе захожу одна…” И здесь проявляется отрадное свойство Лиснянской как поэта классического вкуса — понимание, что слово создано для общения. Поэтому она предельно открыта для читателя, а в сложность ее лирического мира еще нужно вчитаться.
И в плане поэтики: несмотря на столь многое объединяющее, это собрание отдельных вполне самостоятельных стихотворений, среди которых, пожалуй, не найти двух с повторяющимся ритмическим рисунком. То же разнообразие и в широчайшем спектре интонаций: Лиснянская по-петрарковски высокостильная (“В вечный покой любовь проводив…”), хотя первые же строки книги предупреждают: “Я вроде бы из тех старух, / Чей вольный не загублен дух / Ни лицедейством, ни витийством”, Лиснянская бытовая и энергично-просторечная (“Только я не такая, чтобы жизнь доводить до нытья, / Я ее растолкаю, иначе я буду не я”), простосердечно-наивная (“Целуются пары, цветут цикламены, / Разводит руками турист”), афористичная (“Мир постигается чувством, но проверяется мыслью”), скорбящая, гневная, иронизирующая, восхищающаяся…
Особенно удивили и порадовали пейзажи — искусство, сейчас почти утраченное, а тут картины яркие, как этот край: “Мне неизвестно, с какой фараоновой эры / Здесь, в Соломоновых копях, камни стоят — гулливеры / Розоволицые, ртами им служат пещеры”. Святая Земля, увиденная любящими, памятливыми, пристрастными глазами столь редкого в нашем мире “гостя, туриста иль пилигрима” — большого поэта.
Олег Чухонцев. Из сих пределов. М., О.Г.И., 2005, 320 стр.
Третье большое избранное, которое помимо уже хорошо известных стихов содержит и поразительную философскую лирику последних лет, позволяет взглянуть на творчество поэта в целом. Выявить в Чухонцеве чухонцевское помогает сам автор, предложив точное название-определение: “Из сих пределов”. Действительно, видение двух миров и стремление преодолеть их грань было свойственно Чухонцеву изначально, как, например, в этом удивительно зрелом для двадцатилетнего автора стихотворении: “Класть ли шпалы, копать ли землю / хоть несладко, да не впервые. / Вот и выпало воскресенье, / о плечистая дева Мария. / В рельсы вмерз аккуратный ломик / В стороне от транзитных линий…” Узнаваема до боли грубая реальность, за которой столь же явно проступает иное . У Чухонцева в самом этом стремлении чрез пределы проявляется, так сказать, апофатическая поэтика — чем зримее вылеплен этот мир, тем явственнее на его границах то, что им не является: “Недоверьем не обижу / жизни видимой, но вижу / ту, которая в тени / зримой, и чем старше зренье, / тем отчетливей виденья / жизни, сущей искони” (1982).
