людям в большинстве неталантливым и творчески слабосильным, с ничтожными аппетитами, даже и не подозревавшим о вкусе бессмертия и удовлетворяющимся бутербродами, зисами и эмками и тартинками с двумя орденами. И это – биография! И для этого люди рождались, росли и жили. Ты помнишь, какое у меня было настроенье перед войною, как мне хотелось делать все сразу и выражать всего себя, до самых глубин. Теперь это удесятерилось. Я со многими перессорился, с Маршаком, с Погодиным, множеством мелюзги и обидел, кажется, Гаррика и Мил<ицу> Сер<геевну>. Они мне страшно мешали своим праздным видом и своей дачной типичностью: праздный интеллигентский зудеж, неуменье толком убрать за собой, круглодневное чтение книжек, задрав ноги в гамаках и пр. и пр. А я не ангел, во мне целый ад сидит, мне некогда, для меня мерило – способность человека к самому простому и черному на свете, это я упаковываю, зашиваю и на своем горбу ношу тебе свои посылки. Вот с кем у меня неразрывный роман и дружба, это с переделкинскими соседями, почти со всеми (за малыми исключениями), главным же образом с Конст<антином> Александровичем. С ним и с Леоновым втроем, а может быть, еще и Корн<еем> Ив<ановичем> Чуковским мы очень хотим съездить недели на две к вам в Чистополь – Берсут и потом вернуться в Москву, если будет куда вернуться, или принять эвакуированный из Москвы Союз писателей в свои чистопольские объятья на месте, если возвращаться будет некуда и поздно. Это так здраво и просто, что я прямо в такой форме и ставлю вопрос перед Союзом писателей, который должен нам дать свои бумажки для полученья билетов и удобств переезда и поселенья у цели путешествия. Но представь, пока что Союз нам во всем этом отказывает, потому что надо ломать (вместо настоящего серьезного патриотизма и серьезности жизни) какую-то детскую патриотическую комедию, для которой требуется наше, и в особенности Кости Федина, присутствие в Москве. Я все же думаю, что в конце концов нас отпустят. Ничего так не жажду, ни о чем так не мечтаю, как обнять глупого, угрюмого мизантропа, моего Ленчика, увидеть Стасика и расплакаться перед тобою, золотая моя дуся и работница, горячая моя дуся, хотя ты не засуживаешь моей нежности, нелюбящая ты сволочь. Леонов почти рехнулся от тоски по своим, он плачет, молится богу, мы с Костей каждый день его успокаиваем, у него что-то вроде моей бессонницы 1935 года.
Ну довольно, мамочка. Крепко, крепко расцелуй от меня детей. Если со мной заключат договор на пьесу и будут кое-какие деньги (много и тут теперь не дают), я пришлю детям и тебе подарок. Просил Мил<ицу> Серг<еевну> достать ботинки 40 № Стасе, но оставил надежду и сейчас поручил Ел<ене> Петровне[255] (Жениной работнице). Ну всего, всего, всего лучшего, ангел и друг мой, тютенька, деточка, дуся.
Твой Б.
26. VIII.41
Дорогая Зинуша!
Я только что написал тебе обстоятельное и нежное письмо, в котором говорю, что посылаю тебе деньги и вещи, и вдруг (в Союзе, где я писал письмо) подошел мол<одой> человек, кот<орого> я не знаю, и сказал, что может передать письмо. Я уже жалею, что отдал его ему, и не знаю, получишь ли ты его, но вот обещанные 400 р. денег. Что касается вещей, то в Литфонде говорят, что я их принес поздно, и не хотят брать, но я надеюсь их уговорить. Итак, еще раз (я только что писал тебе) до свиданья.
Твой Б.
<27–28 августа 1941>
Дорогая мамочка, до чего я люблю тебя! Какое счастье, что среди множества привязанностей, добрых чувств и очень настоящих увлечений мне дано знать и эту радость находки, близость с человеком, который мне так нравится сам по себе, постоянно и неослабеваемо. Как жалко, что в эти последние годы ты этого не знаешь.
Меня очень тревожат участившиеся за последнее время слухи о детских эпидемиях в Чистополе и у вас. Когда ты получишь это письмо, телеграфируй, пожалуйста, как здоровье Стаси и Лени. Ответь мне также следующее. Я посылал тебе деньги трижды, каждый раз по 400 рублей; один раз по почте, другой с Паустовским, третий вчера с Р.М. Беленькой (числа 10-го пошлю столько же). Из этих сумм в первый раз 300 было от Гаррика. Вещи посланы два раза; 8-го авг<уста> на пароходе со Струцовской 2 места, чемодан с бельем и узел с теплыми одеялами, и вчера один узел с одеялом и теплой мелочью. Сообщи мне, пожалуйста, что ты изо всего этого получила.
Меня страшно огорчает пропажа телеграммы, пришедшей на мое имя в город дней 10 тому назад и пошедшей по рукам от избытка соседской любезности. Если бы меня любили меньше, ее опустили бы в почтовый ящик, и я бы узнал, от кого она и что в ней содержится. А так ее передавали один другому, и теперь неизвестно, у кого она, концы потеряны. Чтобы мне не было так горько, стараюсь себя убедить, что она была не от тебя.
Никогда ни о чем не надо сожалеть. Если бы вы не уехали, мы бы сейчас прожили тут тихую чудесную неделю. Хотя Смоленск сдан, неприятель приближается и Москва под угрозой, нажим немцев так усилился на севере и на юге, что у нас наступило временное облегченье.
Целую неделю Москвы не бомбардировали, что дало мне возможность прожить около 10 дней безвыездно в Переделкине и немного поработать. Числа до 15-го бомбардировки происходили каждую ночь, и в эти периоды соседки на лестнице чрезвычайно ревниво осведомляются, когда ты дежурил последнюю ночь, не пропустишь ли ты следующего дежурства, и «хорошо ли на даче», в такие же спокойные периоды интерес к нам, дачникам, пропадает.
У нас на даче непередаваемо хорошо. Какие кабачки, какая капуста! Последнею я могу гордиться; как я ее отхаживал от червей и блох! В этом году вилки стали завиваться на целый месяц раньше, чем в прошлом году. Капусту уже можно есть, а огурцы только начинаются и поздняя картошка, мы еще молодой у себя не пробовали. Лето было сухое, без дождей. Я поливал огород каждый день или заставлял поливать. Благодаря этому я на свою еду ничего не трачу, кроме хлеба и сахара, которые расходую в микроскопич<еских> количествах. Маруся Ленина все еще тут. Я целый месяц с ней не разговаривал, но нельзя же так без конца: я стал признавать ее присутствие, но работницею считаю Васильеву Марусю. Василия опять призвали, на этот раз, кажется, по-настоящему. Мы, т. е. я и 2 Маруси,
