в обученьи строю и стрельбе; ты видела, что я писал в начале войны для газеты[260]; такое же простое, здравое и содержательное и все остальное. Меня просили для Кр<асной> нов<и> дополнить те, невоенные стихи чем-ниб<удь> военным. Я написал четыре вещи. Из них выбрали одну, самую слабую[261]. Мне обещали 250 руб. Когда я пришел попросить, чтобы мне их натянули до трехсот, я узнал, что выписали только сто, да и тех не уплатили. Тем временем я за Стасикины полуботинки (штиблет нигде нет) по своей промтоварн<ой> карточке отдал последние 65 руб. И опять ты будешь недовольна.
2.1Х.41
Дорогая моя дуся, если бы я не так торопился, я бы уничтожил написанное и начал бы все вновь. Я беспредельно счастлив, мне привезли письмо от тебя, ты в конце пишешь, что любишь меня, я тебе верю, как дурак, хорошая ты моя, и мне больше ничего не нужно. Итак, вкратце о самом важном.
Адика со всей больницей вывезли вчера куда-то между Челябинском и Уфою, место пока неизвестно, адрес сообщат потом. Его два раза навещали на вокзальных путях (состав стоял 2 дня) Гаррик с Милицей. Они говорили, что у него очень хорошее самочувствие и место в вагоне очень хорошее. Для меня было страшным лишеньем невозможность проводить его. Военное ежедневное обученье отнимает у нескольких из нас тем больше времени, что живем мы в Переделкине, а обучаемся в Москве. Встаю на рассвете, кое-что пишу для заработка (из-за всей этой сволочи опять пришлось перейти на переводы, – латыши, грузины), мчусь в Москву, концы, трамваи, дела, беготня, с 4-х часов за Пресненскую заставу в тир и на полигон, целыми днями ничего не ем, питаюсь ночью по возвращеньи в Переделкино, впотьмах. И все-таки чудно, если ты взаправду любишь меня. Так вот, мне тем более жалко было не проститься с Адиком, что мы виделись два раза и плакали, связанные чувствительною любовью и интересною перепиской (он мне чудные письма и открытки писал, прилагаю образец), и, наверное, и он пожалел, что уезжает, не повидавши меня. Но мне было совершенно невозможно все успеть в этот день: ко всему прибавилось стоянье в очередях, беганье на Тверской бульвар за полуботинками Стасику и за хлебом себе, и сбор, и подготовленье вещей для отсылки тебе с Лар<исой> Ив<ановной>. Бедный Стась! Как это у него стащили брюки, вот рассеянный! Не пригодится ли прилагаемая старая пара? И что за ужас с Леничкиной привязчивостью, вот страдалец! Это мое наследственное, я чувствую страшно сильно. Это же было у бедного Жени, он удирал из дет<ских> садов, а в лет<них> лагерях так тосковал по матери, что его просили забирать, – это было настоящей драмой. Я им в Ташкент еще не написал ни строчки и давным-давно не давал ни копейки, – но как мне со всем справиться и откуда найти сил и время?
Я тебе писал, что я, Федин и Леонов собираемся в гости на время в ваши края. Я это смогу сделать не раньше, чем позволят: возможность, совесть, честь и благоразумье. Кроме того, я считаю бессмысленным и невозможным являться к вам, если на руках у меня не будет полутора-двух тысяч.
4. IX.41
Мой милый ангел, дни идут, сумасшедшие по множеству дел, я тебе пишу урывками, а тем временем обстоятельства меняются. Числах в десятых опять будет случай отправить тебе посылку. Тогда же, вероятно, пойдет и это письмо и, если потребуется, еще одно дополнительное. Да, кстати. Если тебе случится отправлять письма по почте, не запечатывай их в конверте с подкладкой; их не доставляют, это запрещено военной цензурой. Я этого не знал, и таким образом утеряно, наверное, несколько моих писем.
Вчера у меня был счастливый день. Утром я стрелял лучше всех в роте (все заряды в цель) и получил отлично. Я подумал, вот бы мне такую же легкость с Чагиным и Храпченкой[262], мне предстояли в тот же день дела с ними. И вот, мои попаданья у них превзошли мои ожиданья! Наши дела с тобой опять проясняются, дуся моя. У Чагина я подпишу договор на перевод Словацкого[263]. Чтобы получить сразу на руки 800 р., надо теперь брать работу на миллион, не меньше. Ставки опять снижены до четырех рублей, хотя мне дадут по пять. Но еще замечательнее было у Храпченки. О пьесе он не может говорить, пока я не напишу ему краткого содержанья; но где мне его написать, когда те полтора-два часа, что у меня остаются свободными от военного обученья, городских дел и хозяйственных забот, я вынужден сейчас тратить на грошовые переводы, приносящие руб<лей> по сто, по полтораста? Тут я его спросил о Гамлете и не поверил и не верю его ответу. По его словам, его будут продолжать играть в Кузнецке, куда переехал Новосибирский театр, и он не видит ничего такого, что мешало бы художественникам готовить его. Но тогда, Киса, ведь мы с тобой на верху блаженства, нам больше ничего не надо! Кроме того, он удивлялся, почему я бросил переводить «Ромео». Это другая радость, потому что ничего я бы так не хотел, как закончить перевод. Итак, главное. По-видимому, у меня будет возможность прислать тебе с Треневым от тысячи до двух, т. е. те деньги, которые я мечтал привезти тебе сам. Я не хочу подвергать деньги той неизвестности, в которой еще некоторое время будет находиться вопрос о нашей поездке. Как бы то ни было, даже когда я проникаюсь сильнейшей верой в мое скорое свиданье с тобой и детьми, я представляю себе, что ни квартир, ни дачи, ни тем более огородного урожая я на произвол не брошу. По счастью есть на кого эти труды по сбору овощей, храненью и пр. оставить на те 2–3 горячие недели, что я именно уеду, если мне вообще это удастся. Елена Петровна очень мне во всем помогает: это она достала ботинки Стасику, она же по моим порученьям делает все, что мне надо, и удивительно честный, добросовестный, знающий и умный человек, хотя и неграмотная. Я ее сведу с Ил. Андр. в городе и с Геннад. Андр. на даче и все на нее оставлю в случае отъезда. Вчера, когда я вернулся ночью из города, я застал у нас Тусю с Оленькой. Они тут уже два дня и тебе кланяются. Гаррика приглашают со всей семьей в Свердловск, и теперь, когда Адик будет тоже где-то невдалеке, на Урале, Гаррик, наверное, поедет. Давай расцелуемся
