и еще прибавлял наказание.
Вот раз летом едет этот управляющий и видит, что в молодых хлебах жеребята ходят и не столько зелени рвут, сколько ее топчут и копытами с корнями выколупывают…
Управитель и расшумелся.
А жеребят в этот год был приставлен стеречь мальчик Петруша – сын той самой Арины-коровницы, которая Паньке картошек жалела, а все своим детям отдавала. Петруша этот имел в ту пору лет двенадцать и был телом много помельче Паньки и понежнее, за это его и дразнили «творожничком» – словом, он был мальчик у матери избалованный и на работу слабый, а на расправу жидкий. Выгнал он жеребят рано утром «на росу», и стало его знобить, а он сел да укрылся свиткою, и как согрелся, то на него нашел сон – он и заснул, а жеребятки в это время в хлеб и взошли.
Управитель, как увидал это, так сейчас стегнул Петю и говорит:
– Пусть Панька пока и за своим, и за твоим делом посмотрит, а ты сейчас иди в разрядную контору и скажи выборному, чтобы он тебе двадцать розог дал; а если это до моего возвращенья домой не исполнишь, то я при себе тогда тебе вдвое дам.
Сказал это и уехал.
А Петруша так и залился слезами. Весь трясется, потому что никогда его еще розгами не наказывали, и говорит он Паньке:
– Брат милый, Панюшка, очень страшно мне… скажи, как мне быть?
А Панька его по головке погладил и говорит:
– И мне тоже страшно было… Что с этим делать-то… Христа били…
А Петруша еще горше плачет и говорит:
– Боюсь я идти и боюсь не идти… Лучше я в воду кинуся.
А Панька его уговаривал-уговаривал, а потом сказал:
– Ну, постой же ты: оставайся здесь и смотри за моим и за своим делом, а я скорей сбегаю, за тебя постараюся, – авось тебя Бог помилует. Видишь, ты трус какой.
Петруша спрашивает:
– А как же ты, Панюшка, постараешься?
– Да уж я штуку выдумал – постараюся! – И побежал Панька через поле к усадьбе резвенько, а через час назад идет, улыбается.
– Не робей, – говорит, – Петька, все сделано; и не ходи никуда – с тебя наказанье избавлено.
Петька думает: «Все равно: надо верить ему» – и не пошел; а вечером управляющий спрашивает у выборного в разрядной избе:
– Что, пастушонок утром приходил сечься?
– Как же, – говорит, – приходил, ваша милость.
– Взбрызнули его?
– Да, – говорит, – взбрызнули.
– И хорошо?
– Хорошо, постаралися.
Дело и успокоилось, а потом узнали, что высекли-то пастушонка, да не того, которого было назначено, не Петра, а Паньку, и пошло это по усадьбе и по деревне, и все над Панькой смеялись, а Петю уже не стали сечь.
– Что же, – говорили, – уже если дурак его выручил, нехорошо двух за одну вину разом наказывать.
Ну, не дурак ли, взаправду, наш Панька был?
И так он все и дальше жил.
Сделалась через несколько лет в Крыме война, и начали набирать рекрут. Плач по деревне пошел: никому на войне страдать-то не хочется. Особенно матери о сыновьях убиваются – всякой своего сына жалко.
А Паньке в это время уже совершенные годы исполнились, и он вдруг приходит к помещику и сам просится:
– Велите, – говорит, – меня отвести в город – в солдаты отдать.
– Что же тебе за охота?
– Да так, – отвечает, – очень мне вдруг охота пришла.
– Да отчего? Ты обдумайся.
– Нет, – говорит, – некогда думать-то.
– Отчего некогда?
– Да нешто не слышно вам, что вокруг плачут, а я ведь любимый у Господа, – обо мне плакать некому, – я и хочу идти.
Его отговаривали.
– Посмотри-ка, мол, какой ты неуклюжий-то: над тобой на войне-то, пожалуй, все расхохочутся.
А он отвечает:
– То и радостней: хохотать-то ведь веселее, чем ссориться; если всем весело станет, так тогда все и замирятся.
Еще раз сказали ему:
– Утешай-ка лучше сам себя да живи дома!
Но он на своем твердо стоял.
– Нет, мне, – говорит, – это будет утешнее.
Его и утешили – отвезли в город и отдали в рекруты, а когда сдатчики возвратились – с любопытством их стали расспрашивать:
– Ну, как наш дурак остался там? Не видали ли вы его после сдачи-то?
– Как же, – говорят, – видели.
– Небось, смеются все над ним, – какой увалень?
– Да, – говорят, – на самых первых порах-то было смеялися, да он на все на два рубля, которые мы дали ему награждения, на базаре целые ночвы пирогов с горохом и с кашей купил и всем по одному роздал, а себя позабыл… Все стали головами качать и стали ломать ему по половиночке. А он застыдился и говорит: «Что вы, братцы, я ведь без хитрости! Кушайте». Рекрута его стали дружно похлопывать: «Какой, мол, ты ласковый!»
А наутро он раньше всех в казарме встал да все убрал и старым солдатам всем сапоги вычистил. Стали хвалить его, и старики у нас спрашивали: «Что он у вас, дурачок, что ли?»
Сдатчики отвечали:
– Не дурак, а… малость с роду так.
Так Панька и пошел служить со своим дурачеством и провел всю войну в «профосах» – за всеми позади рвы копал да пакость закапывал, а как вышел в отставку, так, по привычке к пастушеству, нанялся у степных татар конские табуны пасти.
Отправился он к татарам из Пензы и не бывал назад много лет, а скитался, гоняя коней, где-то вдали, около безводных Рынь-песков, где тогда кочевал большой местный богач хан Джангар. А хан Джангар, когда приезжал на Суру лошадей продавать, то на тот час держал себя будто и покорно, но у себя в степи что хотел, то и делал; кого хотел – казнил, кого хотел – того миловал.
За отдаленностью дикой пустыни следить за ним было невозможно, и он как хотел, так и своевольничал. Но расправлялся он так не один: находились и другие такие же самоуправцы, и в числе их появился один лихой вор, по имени Хабибула, и стал он угонять у хана Джангара много самых лучших лошадей, и долго никак его не могли поймать. Но вот раз сделалась у одних и других татар свалка, и Хабибулу ранили и схватили. А время было такое, что Хан-Джангар спешил в Пензу, и ему никак нельзя было остановиться и сделать над Хабибулой суд и казнить его такою страшною казнью, чтобы навести страх и ужас на других воров.
Чтобы не опоздать в Пензу на ярмарку и не показаться с Хабибулой в таких местах, где русские власти есть, хан Джангар и решил оставить при малом и скудном
