class="p1">– Ох, ради всех святых, не выходи из себя.
– Ладно, Энтони, только какой же ты все-таки осел!
– Возможно. В любом случае мы не можем позволить себе такую квартиру, хотя это все равно дешевле, чем жить в «Ритце».
– Ты же сам настоял, чтобы мы поселились здесь.
– Да, потому что понимаю, как унизительно для тебя жить в дешевом отеле.
– Разумеется, унизительно!
– Как бы там ни было, нам надо подыскивать жилье.
– Какую плату мы можем себе позволить? – поинтересовалась Глория.
– Видишь ли, мы даже можем заплатить цену, что просит домовладелец, если опять продадим облигации, но вчера вечером мы договорились, что пока я не найду определенного занятия, мы…
– Все это мне давно известно, а сейчас интересует, сколько мы в состоянии заплатить непосредственно из дохода.
– Считается, что на жилье не полагается тратить больше четверти.
– И что представляет собой эта четверть?
– Сто пятьдесят долларов в месяц.
– Уж не хочешь ли сказать, что у нас всего шестьсот долларов в месяц? – В ее голосе сквозили испуганные нотки.
– А ты как думала?! – огрызнулся Энтони. – Или решила, что мы можем тратить более двенадцати тысяч в год, не залезая в основной капитал?
– Я знала, что мы продали облигации, но неужели потратили так много? И как только умудрились? – Теперь в ее голосе слышался неприкрытый страх.
– Погоди, сейчас загляну в счетные книги, что велись с такой скрупулезностью, – съязвил Энтони и тут же продолжил: —Две арендные платы все это время, одежда, путешествия… только представь, каждая весна в Калифорнии обходилась в четыре тысячи долларов. А этот чертов автомобиль, он с самого начала был сплошной тратой денег. А все пирушки, развлечения… да что там, какая теперь разница?
Оба не на шутку встревожились и приуныли. В пересказе для Глории ситуация выглядела еще более удручающей, чем когда Энтони впервые открыл ее для себя.
– Нужно достать денег, – неожиданно заявила Глория.
– Еще бы! Ясно как день.
– Надо снова попытаться встретиться с дедом.
– Так и поступлю.
– Когда?
– Когда мы устроимся.
Это событие произошло неделей позже. Супруги сняли маленькую квартиру на Пятьдесят седьмой улице за сто пятьдесят долларов в месяц. Она находилась в многоквартирном доме из белого камня и состояла из спальни, гостиной, крошечной кухоньки и ванной. Хотя комнаты оказались слишком маленькими и не представлялось возможным разместить даже лучшую мебель Энтони, они были новенькими, чистыми и светлыми и даже не лишены некоторого очарования. Баундс уехал за океан, записавшись в британскую армию, а вместо него появилась сухопарая ширококостная ирландка, чьи услуги приходилось терпеть, не испытывая особой радости. Глория в очередной раз прониклась к прислуге ненавистью по причине, что та, подавая завтрак, неизменно восхваляла достоинства ирландского политического движения «Шинн Фейн». Однако супруги поклялись никогда впредь не нанимать японцев, а найти слугу-англичанина на данный момент было очень трудно. Как и Баундс, ирландка готовила только завтрак, а обедать и ужинать приходилось в ресторанах и отелях.
В конечном итоге нестись в Тэрритаун во весь опор заставило появившееся в нескольких нью-йоркских газетах сообщение, что Адам Пэтч, мультимиллионер, филантроп, всеми почитаемый подвижник, серьезно болен и надежды на выздоровление нет.
Котенок
Повидаться с дедом Энтони не удалось. Доктора запретили больному разговаривать, сообщил мистер Шаттлуорт и любезно предложил взять любое послание, которое Энтони, возможно, пожелает передать Адаму Пэтчу через секретаря, когда позволит здоровье дедушки. Из недвусмысленных намеков Энтони лишь утвердился в грустной догадке, что присутствие внука-расточителя у постели умирающего в высшей степени нежелательно. Во время беседы Энтони, памятуя о полученных от Глории наставлениях, попробовал прошмыгнуть мимо дедовского секретаря, но Шаттлуорт с улыбкой расправил крепкие плечи, и он понял всю тщетность своей попытки. Жалкий и запуганный, он вернулся в Нью-Йорк, где супруги провели полную тревоги неделю. Незначительный инцидент, случившийся как-то вечером, показал, как напряжены у них нервы.
Как-то раз они возвращались домой после ужина, и Энтони заметил бродячую кошку, крадущуюся вдоль ограды.
– Стоит увидеть кошку, и тут же возникает желание пнуть ее ногой, – лениво сообщил он.
– А я люблю кошек.
– Как-то раз я поддался этому желанию.
– И когда же?
– О, много лет назад, задолго до знакомства с тобой. Однажды вечером, в антракте между действиями. Стоял чудесный вечер, как сейчас, я был слегка навеселе – это был вообще один из первых случаев, когда я здорово выпил, – пояснил он. – Маленькая бродяжка искала место для ночлега, а я был в паршивом настроении, вот и вздумалось ее пнуть…
– Бедненькая! – воскликнула Глория, искренне принимая к сердцу рассказ мужа.
Вдохновленный собственным красноречием, он продолжил повествование.
– Да, это было гадко с моей стороны, – признался он. – Маленькая тварюшка посмотрела так жалобно, будто надеялась, что я возьму ее с собой и стану заботиться. Это был всего лишь котенок, и не успел он опомниться, как огромная ножища обрушилась на его хилую спинку…
– Ах! – В голосе Глории слышалась боль.
– Ночь стояла такая холодная! – не унимался Энтони, придавая голосу заунывное звучание. – Думаю, котенок ждал, что его приласкают, а получил только боль и страдания…
Он резко оборвал свое сказание – Глория сотрясалась от рыданий. Они уже добрались до дома, и когда зашли в квартиру, жена рухнула на диван и плакала так горько, будто Энтони поразил ее в самое сердце.
– Бедный маленький котеночек! – жалобно повторяла Глория. – Бедный крошка. Так холодно…
– Глория…
– Не подходи ко мне! Пожалуйста, не подходи! Ты убил маленького пушистого котеночка.
Растрогавшись до глубины души, Энтони опустился на колени рядом с Глорией.
– Любимая, – начал он, – Глория, милая, здесь нет ни слова правды. Я все выдумал.
Но Глория не поверила. В самих подробностях повествования таилось нечто, заставившее ее проплакать весь вечер, пока не сморил сон, – о котенке, об Энтони, о себе, а также горечи и боли, которыми наполнен жестокий окружающий мир.
Кончина американского моралиста
Старик Адам умер в конце ноября в полночь, с благочестивой хвалой Господу на иссохших устах. Он, выслушавший столько лести, сам отошел в мир иной, улещивая Всемогущую Абстрактную Силу, которую, как полагал, имел неосторожность разгневать в распутные годы юности. Было объявлено, что покойный установил с Богом нечто вроде перемирия, условия которого не предавались гласности, хотя подразумевалось, что речь идет о крупной сумме наличными. Во всех газетах опубликовали его биографию, а в двух – поместили передовицы, посвященные безукоризненной репутации и многочисленным достоинствам покойного, а также роли в драме под названием «Индустриализация», вместе с которой он вырос. Сдержанно коснулись реформ, которые Адам Пэтч финансировал. Вновь воскресили память о Комстоке и Катоне-Цензоре, чьи худосочные призраки
