но[,] благодаря смелости последних, названный бандит и его товарищ были убиты. Третий был убит во время бегства…»[1190]
А вот пример более удачного сотрудничества Третьяка с криминалом: по признанию бывшего начальника контрразведки дивизии Третьяка А. А. Табанакова, этот большевистский комиссар после падения Советов скрывался в горах и вместе с сообщниками до сентября 1919 года занимался «грабежами местного населения», а потом примкнул к партизанщине, получив в дивизии Третьяка очень ответственный чекистский пост, демонстрировавший близость его обладателя к руководству[1191]. И пример с Табанаковым не единственный. В апреле 1919 года белыми был арестован бывший начальник милиции 3‐го района Славгородского уезда К. И. Рябовол, заподозренный в укрывательстве банды грабителей, действовавшей в окрестностях села Волчиха. А уже в декабре он возглавил учрежденную при штабе армии Е. М. Мамонтова чрезвычайную следственную комиссию[1192].
Игнатий Громов (Мамонов) откровенно писал: «Мы стремились уничтожить милицию и кулацкие земские управы и тем самым создать в селах полное безвластие, рассуждая, что наш крестьянин по своей природе анархичен и при безвластии скорее пойдет за нами лупить Колчака»[1193]. Подобные попытки давали должный эффект – зажиточный и образованный слой деревни стремительно таял. Управляющий Мариинским уездом 19 марта 1919 года сообщал, что, спасаясь от щетинкинцев, часть жителей Поварёнкинской, Тюхтетской и Ново-Петровской волостей разбежалась, а наиболее состоятельные с семьями укрылись в городе Боготоле (с 27 марта по 30 апреля шайкой П. Е. Щетинкина было совершено еще 15 разбоев, жертвами которых оказались 25 лиц; два пойманных партизана были расстреляны в Ачинске[1194]).
Товарищ прокурора Томского окружного суда по Мариинскому участку Покровский 4 июня 1919 года отмечал, что в пределах 6‐го следственного участка Мариинского уезда действуют три шайки разбойников. Первая сначала имела 29 бойцов и руководилась матросом Зубовым (он же И. М. Бурков, а реально – Иван Матузов); кроме крестьян, в ней состояли подпрапорщик и секретарь волостной управы. На счету зубовцев в марте и апреле были семь ограблений в Юрьевской и Тюхтетской волостях (жертвами грабежей стали земские управы, мельница, кожевенный завод, а также священник) плюс убийство старшего милиционера по Тюхтетской волости Стродта. Затем они убили начальника Юрьевского почтового отделения Лебединского. К исходу мая шайка Зубова выросла до 200 человек, причем половина милиционеров боялась вступать в бой с этими бандитами. Вторая шайка – из семи участников, созданная братьями Василием и Иваном Буцкевичами, – успела ограбить три хутора, но к июню ее вожаки уже были расстреляны карательным отрядом капитана Иванова. Сильно потрепана была и шайка Луциенко, совершившая три ограбления и насчитывавшая девять бандитов, из которых трое были убиты при сопротивлении задержанию, а двое арестованы[1195].
К июлю в Мариинском уезде «постоянные грабежи совершенно измучили население», которое просило защиты и обещало содержать гарнизоны за свой счет, посылая многочисленные приговоры по этому вопросу военным властям; из некоторых селений бежало до половины жителей[1196]. Однако небольшие партизанские шайки часто были неуловимы, поскольку белые формирования сколько-нибудь эффективно охотились лишь за наиболее опасными отрядами, предлагая крестьянам для защиты от грабителей создавать дружины самообороны.
В мае 1919 года властями сообщалось, что из волостного села Брюхановского Кузнецкого уезда «почти весь зажиточный класс бежал» из страха перед налетами[1197]. В. П. Шевелёв-Лубков вспоминал, как, идя к поселку Кольчугино (ныне – город Ленинск-Кузнецкий Кемеровской области), партизаны нашли лежавшую на их пути деревню Борисово опустевшей: «Преобладавший численностью кулацкий элемент бежал при нашем приближении, побросав свои пожитки»[1198]. Партизанские налеты приводили к тому, что в целых волостях не только действия руководства, но и жизнь населения оказывались парализованными и многие люди в панике бежали оттуда, бросая имущество на произвол судьбы, особенно во второй половине 1919 года, когда партизанщина колоссально разрослась.
В городах тоже было заметно сильнейшее обострение обстановки. Контрразведка 8 ноября 1918 года информировала, что большинство омских рабочих-железнодорожников вооружены, грозят «массовым погромом „погонников“ и „лампасников“», ненавидят офицеров «всей душой и говорят о необходимости организации… к ним самого широкого террора»[1199]. Вечером 1 января 1919 года на Хлебной площади Омска двое верховых обстреляли проезжавших казачьих офицеров, причем один из нападавших был ранен ответным огнем, но смог скрыться. Пресса сообщала о частой ночной стрельбе на улицах Омска весной того же года[1200].
Мемуарист, служивший тогда в охранном батальоне, вспоминал о ситуации конца 1918 – начала 1919 года, когда боровшиеся с красными отвечали им по-большевистски: «В общем Омск напоминал военный лагерь. Какие-то бандиты совершали налеты на мирных жителей. Нередко в прорубях Иртыша находили убитых офицеров… Очевидно[,] что убивала их одна и та же организация. Полковник Деммет, комендант ставки, решил вывести это. <…> Мы стали делать облавы и обыски. Много было поймано советских агентов. Мы расстреливали их тайно и пускали под лед Иртыша»[1201].
Другой мемуарный источник сообщает о разгуле политической преступности в Красноярске весной 1919 года, когда вооруженные подпольщики убивали офицеров прямо на улице[1202]; правда, он резко преувеличивает количество жертв среди военных в городах Енисейской губернии (якобы их были сотни). При захвате Минусинска в сентябре 1919 года служащие и зажиточная часть горожан успели бежать в село Абаканское[1203]. Таким образом, в белом тылу быстро росли две группы беженцев: спасавшиеся от Красной армии, наступавшей с запада, и беглецы от партизан. Это обстоятельство сильно подрывало стабильность тыла, поскольку беспорядочные миграции стремительно разносили эпидемии, панику и постоянно требовали крупных средств для устройства беженцев.
Если в 1917 году население Новониколаевска насчитывало 98 тыс. человек, то уже к ноябрю 1918 года – 190 тыс., включая 29,5 тыс. расквартированных военных[1204]. В Семипалатинске наблюдалась аналогичная ситуация: за год, к началу декабря 1918 года, численность жителей выросла с 32 до 74 тыс., в связи с чем правительство полагало, что «уплотнение населения приближается к казарменной норме»[1205]. Но в 1919 году города востока России ждал еще более массовый наплыв населения (за этот год из Совдепии в Сибирь прибыло около 800 тыс. беженцев[1206]), принесший опустошительную тифозную эпидемию. С вводом во Владивосток войск интервентов и увеличением притока беженцев жилищный кризис в городе «приобрел характер апокалипсиса»[1207].
На Дальнем Востоке оставшиеся невыловленными большевики вели усиленную и небезуспешную агитацию. По сообщению газеты «Дальний Восток», пропаганда и влияние большевиков «в беспросветно-темных низах городского пролетариата» Владивостока осенью 1918 года росли[1208]. От «политического и грабительского террора» уже в начале 1919 года многие жители Амурской области, преимущественно зажиточные
