В то время как Дятлов рассматривал обстановку, Троеградский вперил взгляд в меня, поинтересовался легко:
– Как сейчас настроение, Борис Борисович? Еще не передумали?
– Химовари мне нравится, – ответил я, – зачем передумывать?
Он усмехнулся.
– Вы знаете, о чем я. Не хитрите, Борис Борисович. Вы ведь Японию считаете врагом номер один… или два, после Китая, а вон как жрете их сырую рыбу!
– А я не должен?
– Как патриот, не должны! Вы же сами восхищались патриотизмом японцев, что отказались вообще покупать американские товары, пока не вытащили свою разрушенную войной экономику. Не так ли?
– Мой глобализм, – сказал я, – не означает, что будем питаться исключительно гамбургерами и хотдогами. Мне пришлось дважды побывать с деловыми поездками в США, там масса итальянских ресторанов, японских, мексиканских, арабских… и всяких-всяких, не говоря уже о том, что там умеют делать и шашлыки, и пельмени, и вареники. Кстати, самый наваристый украинский борщ я ел в городе из железа и бетона – Детройте. На Украине такой разучились варить, а в Штатах варят!.. Помнят, значит. Хранят рецепты или традиции, не знаю, но борщ – чудо!
Официант поставил перед каждым четырехугольные мисочки грубой формы из толстой обожженной глины, покрытой глазурью, форма и дизайн явно с каменного века без изменений, разложил палочки в прозрачном пластике, хотел убрать вилки, я покачал головой:
– Мою оставьте. И у дамы – тоже.
Наконец прибыли в таких же неудобных глиняных посудинах под старину блюда из рыб, с виду очень красиво, все цвета и оттенки оранжевого и красного. На краю каждого блюда зеленел горбик размером с улитку. Я помалкивал, надеясь, что Дятлов или Троеградский отщипнут вместе с кусочком рыбы, но Троеградский присмотрелся, спросил опасливо:
– Что это зеленое?
– Васаби, – ответил я вынужденно. – Неплохая приправа. Вам понравится.
Троеградский изучал васаби с интересом, с задумчивым видом подцепил кончиком ножа самый краешек и аккуратно размазал по рыбе.
– Что-то слышал, – сообщил он. – Или в каком-то кино видел. Это японский хрен, да?
– Он самый, – сообщил я и тоже намазал себе на рыбу слой впятеро толще, чем у Троеградского.
Дятлов, глядя на меня, намазал на рыбу столько же, почти половину всей порции, откусил хоть и осторожно, чтобы посмаковать и насладиться, но достаточно, чтобы сразу покраснеть, побагроветь, а глаза полезли на лоб.
Я с задумчивым видом продолжал намазывать, вернее, размазывать ту капельку васаби по всей длине рыбы, а потом соскоблил две трети и начал размазывать по остальным ломтикам.
Троеградский сдержанно улыбнулся, в глазах понимание, если я вот так подшучиваю, то и вся моя программа присоединения России к Америке – несерьезно. А если и всерьез, то с легкостью откажусь, если замаячит шанс более легкой жизни.
Я видел, что Троеградский все пытается как-то подобраться к основному вопросу, ради которого встретились, и никак не может найти дорожку, чтобы получилось как бы само собой. Дятлов долго пил холодный зеленый чай, наконец заговорил сильно осипшим голосом:
– Да, борщ – чудо!.. Это те же русские щи, даже корень один и тот же. Вообще, куда ни посмотрю, вижу русское происхождение… Почему мы об этом забываем? Вот уж поистине – иваны, не помнящие родства! Нехорошо. Совсем не помним о своей великой русской культуре, о славных воинских традициях, о победе на Куликовом поле, даже создание радио приписываем какому-то итальяшке Маркони…
Юлия бросила на меня взгляд, предостерегающий, дескать, вот оно, начинается, но движением брови обратила внимание на позу Дятлова, мол, врет, слишком пристально смотрит в глаза, а сам как будто оцепенел.
О чем мне с ними говорить, мелькнула мысль, мы же совершенно разные, уже видно – общего не жди… однако же я ощутил, как мой рот распахивается, я начинаю говорить быстро, торопливо, пойманный на крючок помимо моей воли:
– Игорь Николаевич, я не могу с вами тягаться в красноречии. Все-таки я естественник, а вы – гуманитарий. Тем более когда вы о великой русской культуре, а я стыдно сказать – о чем! Да и вообще, о чем бы я ни заговорил, разве любое сказанное можно сравнивать с великой русской культурой? Но даже если можно, кто осмелится?.. Это все равно, что негра назвать негром, а еврея – евреем! Нет уж, я не берусь. Когда говорят о русской культуре, конечно же, обязательно с приставкой «великая», иначе камнями закидают. Можно только встать и слушать, вытянувшись во фрунт, как при исполнении национального гимна «Боже, храни президента», все остальное – преступление. Но давайте не трогать тени великих предков, я с вами согласен стопроцентно и вседушно как насчет Куликовской битвы, так и насчет самолета Можайского, и вообще согласен абсолютно во всем, что касается нашего великого прошлого. А теперь, когда я отдал дань уважения теням наших предков, вернемся в день сегодняшний.
Дятлов смотрел пристально, Троеградский хмыкнул и осторожно налил себе саке.
– На сегодня мы имеем, – продолжил я, – совсем другой народ. Когда-то были славные русичи, потом – русские, затем – могущественные советские люди, а сейчас остались какие-то ошметки, именуемые, как в насмешку, россиянами! Если посмотреть, то этот народ, хотя он уже не тянет на высокое название народа, как раз и не заслуживает, чтобы его агонию растягивать на долгие годы. Сейчас это обленившееся стадо, в котором лишь немногие единицы готовы работать, а остальные лишь требуют подачек, требуют увеличивать добычу нефти и все следят за мировыми ценами на нефть в ужасе, вдруг да цены упадут, придется работать! Как, кстати, работает вся более богатая Европа, работает богатая Америка. А вот наши работать упорно не хотят! У них принцип: лучше бедные, да честные. Как будто нельзя быть богатым и честным.
Дятлов заметил с двусмысленной улыбкой:
– Бедный и честный, это когда выиграл джекпот.
Юлия заметила кротко:
– Или когда «отнять и поделить».
– Словом, – буркнул я, – халява…
Дятлов кивнул, неожиданно согласился:
– Абсолютно согласен, Борис Борисович! Тлетворное влияние Запада разлагающе действует на истинно православный незлобивый русский народ. Я бы вообще расстреливал тех, кто приманивает народ на халяву. Это же до чего довели русский народ! Ладно, при советской власти приучили тащить с заводов, фабрик, строек, любой работы все, что могли унести, это называлось «для дома, для семьи», но хоть друг у друга считалось воровать недопустимым, позорным, стыдным!.. У государства воровать как бы и не воровство вовсе, то есть наказуемое по закону, но не наказуемое в общественном мнении, а вот у такого же человека что-то украсть – это стыдно, это наказуемо не только Уголовным кодексом, но и презрением соседей, коллег, даже родни. А что теперь пришло с Запада?
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
