И оба раза русский национализм оказывался в ловушке: манифестируя себя как консервативно-охранительную, антиреволюционную силу и в этом качестве поддерживая уходящую власть — самодержавную и коммунистическую — он обрекал себя на поражение вместе с ней. Злая ирония истории состояла в том, что по своим целям русский национализм вовсе не был консервативным течением. Патриархально-консервативный флер скрывал подрывной, даже революционный заряд: ведь добиваясь этнизации имперской политии, националисты по существу бросали вызов ее фундаментальным основам, выступали против статус-кво. Однако за редким исключением они никогда не понимали своей революционной природы. Зато ее тонко чувствовала имперская власть, относившаяся к русскому национализму (более широко — к русской этничности вообще) с подозрением и опаской и обращавшаяся к нему за подмогой только от полной безысходности — как это было в революциях 1905-1907 и 1989-1991 гг.
Особую пикантность последней революции придало то обстоятельство, что именно русский национализм выковал разрушивший империю таран — идеологию российского равенства и суверенитета. Поэтому, борясь с демократической революционной волной, русские националисты в каком-то смысле боролись сами с собой и с собственной вековой мечтой. Может быть, когда над Кремлем спускался «серпастый и молоткастый» флаг, они наконец прочувствовали смысл фразы из весьма нелюбимого ими романа Ильфа и Петрова: «Вот и сбылась мечта идиота...»
В аналитическом плане два вопроса наиболее важны для понимания русского национализма на переломе 80-90-х годов прошлого века и последующей националистической динамики. Первый из этих вопросов относится к сфере политической, второй — к состоянию русской этничности как таковой.
Могли ли националисты отклониться от дружеских объятий, превращавшихся для них в роковые, избегнуть «поцелуя смерти», которым их одарял уходящий в историческое небытие строй? По-другому, это вопрос о субъектности русского национализма, его способности сыграть в российской политике самостоятельную роль, а не довольствоваться разовыми выходами и репликами «Чего изволите-с?». Ведь сами националисты грезили о статусе «третьей силы», альтернативной как левым, так и правым. Почему же им так и не удалось стать ею?
Нами уже много было сказано об идеологической и интеллектуальной неадекватности русского национализма, о том, что его наиболее влиятельные теоретики и идеологи не знали и не понимали народа, среди которого жили, предпочитая сконструированных ими (с опорой на русскую литературную традицию) русских «чисто конкретным» людям во плоти и крови. Соответственно идеологический призыв русского национализма адресовался не актуальному, а мифическому русскому народу, а потому обладал низкой мобилизационной способностью, что называется, уходил в песок. Политические и культурно-идеологические враги национализма — большевики в начале XX века и либералы на его исходе — не в пример лучше чувствовали чаяния «народа-богоносца» и умело на них откликались. Хотя чаще всего ими эксплуатировались и разжигались приземленные и прагматические, а то и низменные мотивы, горькая правда состояла в том, что эти мотивы для русских значили не в пример больше трансцендентных и идеальных целей, которыми их пытались зажечь националисты. Русская душа никогда не была такой, какой ее воображали славянофилы — ни в XIX в., ни, тем более, на исходе XX в.
Западники и националисты: возможен ли диалог? М., 2003. С. 257.
Еще в конце XIX в. социологические исследования отечественной деревни показали стремительную эволюцию русских ценностей в буржуазном (читай: западном) направлении: «Вера стала в русском обществе маргинальной, а главными считались тогда ценности сугубо материальные: деньги, хорошая усадьба, богатство, успех, жизнь, "как у барина"»329. В общем, русское общество развивалось в том же направлении, что и западное, с некоторым запозданием следуя пройденным им путем. «Достижительность русского общества конца XIX века во многом... типологически близка достижительности синхронных ей западных обществ, т. е. русская культура того времени ориентирована на посюсторонние, а не потусторонние цели. В этом отношении русская деревня конца XIX века, в отличие от старообрядческого сообщества, была существенно иной, чем средневековая русская и западноевропейская деревня или, скажем, деревня современной Индии»330.
Мощная коммунистическая прививка на время отсрочила, но не остановила однажды начатое социокультурное развитие. Более того, советская модернизация лишь ускорила его и сделала необратимым. Было бы принципиальной ошибкой представлять советскую историю апофеозом коллективистского (и, в этом смысле, наследующего общинному) духа. Посткоммунистическая экспансия торжествующего индивидуализма — а современное российское общество, согласно обширным сравнительно-социологическим исследованиям, несравненно более индивидуалистично, эгоистично и посюсторонне ориентировано, чем западное, — не просто хронологически воспоследовала советской эпохе или выступила ее отрицанием. Переживаемая нами драматическая морально-ценностная и культурная революция была содержательно подготовлена в советское время и тогда же началась.
Если официозный коммунистический дискурс призывал поддерживать «присущее советскому человеку чувство коллективизма», то повседневные советские культурно-идеологические и социопо-литические практики блокировали любую несанкционированную публичную жизнь и канализировали человеческую активность в приватную сферу, не оставляя места социально и политически ориентированным коллективным действиям. Вспомните знаменитую советскую шутку: больше трех не собираться!
Приблизительно с 1960-х гг. в советском обществе интенсивно формировалась парадоксальная ситуация господства частной сферы при отсутствии частной собственности331. Советский человек был «приватизирован» коммунистическим режимом, а уже в антикоммунистическую эпоху этот психологически и культурно подготовленный человек приватизировал материальные активы.
330 Западники и националисты: возможен ли диалог? С. 258.
331 Глубокий анализ этих процессов см. в книге: Капустин Б. Г. Указ. соч.
(особенно важна лекция 8).
Парадоксально, но факт: русские националисты, которых традиционно характеризуют как правых и консерваторов, в понимании человеческой природы оказались скорее левыми и прогрессистами. Известно, что левые идеологи рассматривают человека оптимистически, в то время как правые — пессимистически. В перспективе левой мысли человек рожден для счастья, как птица для полета, он хорош по самой своей природе, которую исказили социальные и историко-культурные факторы. Стало быть, измените обстоятельства, и изначально позитивная суть человека не преминет проявиться и раскроется во всей красе. Максима левых: власть, государство и присущее им насилие — главный враг человека.
Правые — антропологические пессимисты. Они уверены, что мир лежит в грехе, что нет такой низости, такого преступления, на которые не сподобился бы человек, а потому низменную человеческую природу необходимо контролировать, дабы она не проявилась в своей неприглядной сути. Максима правых: государство дано не для того, чтобы создать на земле рай, а дабы избежать превращения нашей жизни в ад.
Так вот, при всем гипертрофированном этатизме русского национализма, при всех его реверансах православию — религии, в общем-то, проникнутой антропологическим пессимизмом, он странным образом исходил из оптимистического понимания — если не человеческой природы вообще, то природы русского человека в частности. Народ-богоносец оделен всеми возможными достоинствами, которым мешают в полной мере реализоваться обстоятельства, но потенции которого раскроются под мудрым руководством националистов — таков, вкратце, их взгляд на русский народ.
Это убеждение дожило до сегодня. Если рассмотреть националистическую рефлексию на предмет собственных политических неудач и провалов, то мы без труда обнаружим, что в оных националисты винят кого угодно — масонов и евреев, «агентов влияния», власть, банкиров, либеральные масс-медиа, предателей в собственных рядах и проч., но только не самих себя, не свои организационные слабости и интеллектуальные дефекты. Другими словами, и русский народ сам по себе хорош, и националисты неплохи, но вечно кто-то и что-то мешает их плодотворной смычке. В общем, как в шутке о плохом танцоре...
Тем не менее, мы не склонны преувеличивать значение интеллектуальных изъянов русского национализма для понимания его незадавшейся политической судьбы. Можно привести массу исторических примеров, когда нереалистическая концептуальная схема отнюдь не препятствовала политическому успеху. Взять хотя бы наши родные пенаты: если не всё, то очень многое из того, что большевистский вождь Ульянов-Ленин писал о России и расстановке социальных сил в ней, было откровенной чепухой. Однако это не помешало большевикам подмять под себя страну.
