доносить на вора нехорошо. Можно служить у вора и не быть верным ему в своём сердце. Я помню, одного моего провинциального знакомого очень поразило, что люди, которые недавно были по разные стороны баррикад, вечером пьют горячительные напитки в одном баре, и, о, ужас! — чокаются.
Это явление распространённое. Люди с собой давно научились договариваться.
Тут интересно, как они договариваются внутри семьи, как распределяются роли.
Я вот помню, как мне бельгийцы в своё время презрительно рассказывали о французах во время войны. Дескать, старший сын служил у немцев, средний шёл в маки, а младший оставался на хозяйстве. Разумеется, это — метафора, да всё же метафора со значением. Хоть всякая метафора — пустышка, но, надавишь на неё, она хлопнет.
Но здесь речь идёт не о классовой ответственности, а о семейной.
Вот есть коррупционер, а у него дочь. Человек влюблён в неё, а коррупцию презирает. Он любит её, а она любит отца. Как это всё сходится за обеденным столом?
В этом смысле рассказ Толстого «После бала» — это не только история «правильного выбора», но история инфантильного выбора, сюжет о предательстве собственного чувства.
Ну, бывают случаи прямого ригоризма — молодая семья живёт отдельно, подарков от папы не принимает. Видел я и такое.
Но чаще видел компромисс — и очень интересно, по каким границам этот компромисс выстроен.
Общих правил нет, да. Но всё же.
Тут есть боковой сюжет — о том, что старая советская элита могла дать своим отпрыскам хорошее образование, и как происходит сшибка внутри семьи — нынешнего человека мира и портретов на стенах, семейного ужина etc. Но тема эта скользкая. Есть некоторое достижение в том, что время публичных отречений двадцатых годов прошло. Я как раз этому рад.
И, кстати, видел я смешанные семьи — православно-иудаистские, и даже еврейско-мусульманские — соединение людей раздичных не просто по происхождению, а соединение людей деятельно верующих и обрядово-деятельных. Но это, разумеется, исключение.
Подобное происходит и сейчас — к примеру, мне сразу же подсказывают про казус Штокхаузена[133].
После нескольких слов которого не только отменили его четырёхдневный фестиваль, но и дочь отреклась от него (вернее, заявила, что не будет пользоваться фамилией «Штокхаузен»).
Итак, прежде чем произнести «пустышка», нужно крепко подумать.
Это ведь давняя традиция.
26.09.2016
Круги по воде (О 57 школе)
Несть иудей, ни эллин…
(Гал. 3:28)
Ступайте и постарайтесь исправиться, не то, попомните мое слово, наступит день, когда грехи сведут вас в могилу и вы попадете в ад или в Гедлиберг. Первое предпочтительнее.
Марк Твен. «Человек, который совратил Гедлиберг».
Заметили ли вы, что перестали говорить про 57-ю школу? Даже новость про вялую активность прокурорских людей не вернула эту тему в фокус общественного внимания. Не в том дело, что перестали, а как перестали — сперва появился полковник, хранивший в квартире девять миллиардов, затем случились выборы, потом общественность возмутилась выставкой с фотографиями голых детей…
На всю новость о школе, где случился скандал с учителями, бывшими в связи со школьниками, хватило двух недель — и это очень большой срок.
Общественный всплеск недолог, это те самые пятнадцать минут внимания. Как спадает любопытство публики к аварии, и что потом — то, как лечится человек, как учится ходить, уже неинтересно массе. Родственникам — интересно, а потребителям информации — нет. Всё это напоминает рассказ хорошего писателя Виктора Астафьева «Восьмой побег». Там, в тайге встречаются беглец и работник. По тайге прошёл ураган, и они отрезаны от мира, после долгих разговоров, беглец возвращается к себе на зону.
Кончается это так: «Сразу же за поворотом, на пологом берегу, он увидел колонию, очертаниями отдалённо напоминающую острог. В ней тревожно лаяли собаки, торопливо стучали топоры, звенели дисковые пилы — заключенные ремонтировали свое обрыдлое жилье, порушенное ураганом».
Люди там умные, как говорится, неравнодушные, и я уверен, что они справятся.
Кстати, я вовсе не хочу сказать, что эта школа похожа на тюрьму (хотя моя чем-то была похожа), вовсе нет.
Просто одно дело — ситуация внутри, а другое — вовне.
Родственники пострадавшего могут и вовсе стабилизироваться через постоянную коммуникацию. Тогда они рассказывают всем и всё, постоянно обсуждают своё несчастье и без этих разговоров не могут существовать.
Но меня тут как раз интересуют не школьники, а все остальные — и чем более дальнего круга эти люди, так интереснее этот опыт.
Поэтому мне всё хотелось рассказать orbi et urbi то, что я вынес из созерцания множества бесед по этому поводу.
Встать уныло, будто один из героев моего любимого мультсериала, и сказать: «Сегодня мы многое поняли».
Это моё любимое — вбежать на свадьбу, когда уже утаскивают последнего пьяного. Увидеть пейзаж после битвы. Хотя я то и дело открываю, что у настоящих говорунов много сил, и, почуяв какое-то движение, они возвращаются издали и начинают кричать посреди обеденного зала, откуда официанты уже унесли залитые вином скатерти.
Меж тем, вся эта история очень интересна и говорит даже не собственно об одной московской школе, а о том, как устроены люди.
Из разных способов поведения есть несколько понятных — воинская часть, в которой случилась утрата замени или прочий знаковый ужас, должна быть переформирована. Новый номер полка, разбавленный личный состав — но именно этого, как я понимаю, боялись вовлечённые люди.
И тут первое наблюдение — я знавал многих выпускников этой школы, что поступали в университет. И сам я бывал там, ухаживая (безрезультатно) за своей однокурсницей. Это была действительно каста, я к этой касте относился хоть с ироническим, но всё же — уважением. Господь привёл меня учиться в школе не то чтобы простой, а очень простой. Учительницы там были, по большей части, члены партии с тридцатилетним стажем. Кажется, ни одна не оскорбила партийного билета рискованным романом — по крайней мере, на моей памяти.
Беда была в том, что когда случились все эти неприятности, моим знакомым люди изнутри говорили: «А вам-то что? Вы зачем интересуетесь? Ваши дети, что ли, там учатся».
То есть, этот общественный интерес, конечно, неприятен, да только что поделаешь. В любом случае «Вам-то что?» — ответ негодный. От людей возвышенных хотелось слышать другое, то есть, что-то в другом стиле.
Школа эта была довольно либерального толка (что само по себе прекрасно). Сдаётся мне, в рамках этого стиля всякого желающего
