Речь не о том… но все же, все же, все же.
По-видимому, это все же было — чувство вины! Которое впервые зародилось тогда, в 1966 году, и не покидает меня и сегодня.
В те, уже далекие 70-е годы в Крыму не проживало ни одного бывшего партизана из числа крымских татар. Возникала ли крымско-татарская тема в тех моих встречах? Да! Запомнилось несколько эпизодов.
Однажды я напрямую спросил о крымских татарах Николая Дмитриевича Лугового. Ответ был приблизительно такой.
— Мы знали, что в случае войны найдутся люди, которые будут против Советской власти, но то, что крымские татары окажутся среди них — было для нас полной неожиданностью. Поразило и то, что на первом этапе это приняло действительно массовый характер.
На мой вопрос, были ли в его отряде крымские татары, он ответил утвердительно. Мне запомнился его рассказ о Сене Курсеитове. По словам Лугового, всеобщем любимце, который, к сожалению, погиб. Как я потом понял, Сеня Курсеитов — это Сейдали Курсеитов.
Луговой определенно не был татарофобом. В его речи часто мелькали татарские словечки или обороты.
— А, Мазанча пришла! — услышал я, когда он однажды встречал кого-то в дверях квартиры.
Мазанча — это, оказывется, жители Мазанки.
Памятник погибшим в Васильковской балке мы поставили, и партизанская тема из моей жизни ушла куда-то в глубины памяти.
Чтобы закончить рассказ об этом периоде, добавлю, что в те годы мне вдруг вручили удостоверение и значок «Крымский партизан», который я, естественно, никогда в жизни не надевал.
На подаренной мне книге «Побратимы» Николай Дмитриевич Луговой написал:
«Володе Полякову, страстному певцу подвига и книг, зовущих к подвигу. Настоящему человеку и комсомольцу, действительно не забывающему про Того Парня.
С добрыми чувствами, с глубокой благодарностью и наилучшими пожеланиями. Н. Луговой. 31 марта 1974 г. Симферополь».
К теме партизанского движения в Крыму я вновь ненадолго обратился через много-много лет, после того как первоначально на научной конференции, а потом и на страницах газеты «Голос Крыма» опубликовал свои исследования об Алексее Мокроусове. Реакция общества была совершенно неожиданной для меня. Я сразу же попал «под перекрестный огонь». Старики — крымские татары обвиняли меня в том, что я пытаюсь оправдать А.В. Мокроусова. Ветераны из секции партизан и подпольщиков требовали моего увольнения с должности директора школы, а историки всех мастей обрушились с уничтожающей критикой, основанной «на ловле блох» — поисках допущенных мелких неточностей.
Примечательно, что новое осмысление роли Мокроусова мне подсказал Андрей Андреевич Сермуль, с которым я часто общался в те годы и которым был искренне очарован.
Читая его воспоминания, записанные Андреем Мальгиным, я поражался тому, что те моменты, которые Андрей Андреевич рассказывал мне, он почему-то не счел нужным рассказывать ему. Вероятно, дело заключалось в том, что я беседовал с ним как один из лидеров крымского «Мемориала», а это один настрой, одна аура. Андрей Мальгин — директор краеведческого музея, политолог определенного толка — аура несколько иная.
Полностью заняться историей партизанского движения в Крыму, заняться так, как я это делаю всегда: полностью погрузившись в тему, отбросив все прежние увлечения и планы, — я был вынужден после того, как в одном из школьных учебников по истории Украины обнаружил тот факт, что о крымских партизанах в учебнике не упоминают вообще!
Когда я встретился на одном из «круглых столов» с авторами этих учебников, то они доверительно мне сказали, что просто не хотят переносить в свои книги «прежний коммунистический бред». Стало очевидным, что нужен новый, современный взгляд на то, что происходило в Крыму в 1941–1944 годах.
Я понимал, что одна из самых взрывоопасных тем — коллаборационизм.
Как поступить? Есть известное выражение: «В доме повешенного не говорят о веревке». Может быть, это и правильно, но я с болью видел, что «говорят» и не только «говорят», а смакуют. Или, как выразился Октябрь Козин: «Врут!»
Нет, замалчивать эту тему нельзя! Я был вынужден сравнить то, что происходило в Крыму, с тем, что творилось почти в это же время на других территориях тогдашнего Советского Союза.
Северный Кавказ: «В июне 1941 года… организованы повстанческие отряды.
Когда же фронт приблизился к горам Кавказа, действия повстанцев настолько активизировались, что они смогли отрезать для красных все пути отступления, в частности Клухорский перевал, через который несколько тысяч красных пытались уйти в Сванетию. Сотни убитых комиссаров, тысячи пленных красноармейцев, большие отары отбитого у отступающих большевиков скота, огромное количество воинского снаряжения и оружия — таковы были трофеи повстанцев.
При активной помощи карачаевцев германские войска заняли Карачай обходным движением без единого выстрела. По тропинкам, известным только сынам гор, вошли германские солдаты-освободители в аулы» [96, с. 86].
А вот как развивались события в Балкарии: «Тысячи балкарцев, кабардинцев, карачаевцев и других народов Северного Кавказа уничтожены большевиками в 1941–1942 годах за то, что они желали поражения Сталина. Осенью 1942 года только в одном балкарском селе Верхняя Балкария большевики убили 575 мирных жителей, причем убиты только старики, женщины и дети, которые не могли скрыться в горах. Их жилища дотла сожжены бандами НКВД. Поводом для этой кровавой оргии послужило то, что жители этого села восстановили мечеть и молились в ней за победу немцев» [96, с. 87].
Чечня. «Вся Чечня горит в огне. Аулы днем и ночью беспрерывно бомбардируются советской авиацией. Все чеченцы изъяты из армии и возвращены в Чечню. Все чеченцы согнаны в три горных района, оцеплены красными войсками и обречены на гибель. Несмотря на неравенство сил, наши доблестные сыны гор — абреки ведут отчаянную борьбу за их освобождение» [96, с. 87].
Калмыкия. «Располагая большим количеством скота, шерсти и хлеба, оставленным на оккупированной территории… немец пока не трогает у населения скот и шерсть, заигрывает с калмыками и этим создает у части населения иллюзию «освободителя». Отсутствие же немецких гарнизонов в южных районах создает впечатление «полной автономии». Этому способствует абсолютное отсутствие агитационной работы среди населения, партийно-политических органов Калмыцкой АССР, ни в форме листовок, ни в форме живой агитационно-пропагандистской работы» [96, с.88].
Во время моей службы в Кронштадте моими соседями по кубрику оказались калмык из Элисты и русский парень из Астрахани. С моим новым товарищем калмыком мы беседовали о калмыкских корнях В.И. Ленина, бабушка которого по отцовской линии была калмычкой; о крымском партизане Басане Городовикове — племяннике легендарного Оки Ивановича Городовикова; о религии калмыков — буддизме…
Надо сказать, что мой новый товарищ был поражен моей осведомленностью и рассказал о том, что Калмыкия без колебания приняла бы к себе тело В.И. Ленина, которого там очень чтут как сородича. То были годы «перестройки», и тема закрытия мавзолея уже витала в воздухе.
А вот другой мой сосед — астраханский учитель, когда мы остались одни, неодобрительно стал рассказывать о том, что в годы войны Калмыкия фактически восстала, Были вырезаны опрометчиво эвакуированные туда наши военные госпитали, фактически прекратилось движение по дорогам. Немцам не удалось даже углубиться в Калмыкию, но их там ждали. Ждали искренне.
Беларусь. Когда по телевизору показывали Беларусь и как обычно говорили что-нибудь о дружбе народов, мой отец с негодованием выключал телевизор.
— Видел я этих братыв-белорусив, — ворчал он.
Как я понял из его рассказа, в июне 1941 года ему пришлось выходить из окружения. Прошел он пешком от Пинска до Гомеля. Как только их колонна покидала какое-нибудь село, то из крайних хат им в спину обязательно раздавались выстрелы.
Нет, отец не ненавидел беларусов. Он прекрасно понимал, что отступал он по территории, по которой совсем недавно прошли доблестные органы НКВД, залившие Беларусь кровью ни в чем не повинных людей, но стреляли-то не в них, а в Красную Армию.
Я сознательно не буду рассказывать об армии генерала Власова, так как это отдельная огромная тема.
В советской историографии принято широко цитировать мемуары Ф.В. фон Меллентина, но за исключением вот этого абзаца: «Весной 1943 года я собственными глазами наблюдал, как немецких солдат, как друзей, встречали украинцы и белорусы. Вновь были открыты церкви. Многие крестьяне, насильно загнанные в колхозы, надеялись вернуть свои земельные наделы. Население мечтало освободиться от постоянного страха быть сосланным в лагеря, в Сибирь. Допросы тысяч военнопленных и долгие беседы с многими из них убедили меня, что простой русский человек не верил коммунистической партии; очень многие просто кипели ненавистью к партийным функционерам. Нашлись тысячи украинцев и белорусов, которые даже после трагических отступлений немецких войск зимой 1942/43 года взяли в руки оружие, чтобы освободить Россию от коммунистического рабства.
