Испросила пятнадцать минут перерыва и отошла в сторону, к диванчику, — расслабиться, соку попить. Расслабиться — ох, это хорошо загадано, да только шансов ноль, ходят все по очереди, и все по очереди спрашивают, не плохо ли мне, да не хочу ли я отложить съемку, да не пора ли назначить другое время; чем больше живот, тем меньше они к тебе придираются, — начинают обращаться как с хрустальной, подавляющее большинство видит беременную женщину первый раз в жизни, Дион перед съемками «Оборотня-1» заставил дать ему почитать полученные от врача брошюры про что можно с беременной, а что нельзя, и при первой съемке, натурально, каждые тридцать секунд спрашивал: «Так можно?» и «Тебе не больно?» — что, скажем прямо, и с Алекси поначалу происходило, и с волком по сюжету должно бы происходить, — но в порнофильме совсем уж как-то смотрелось невыносимо и неуместно, и пришлось заставить бедного напуганного партнера по съемкам потрахаться без камеры, разогнав вообще съемочную группу — чтобы он убедился, что ни сама она от его члена не умрет, ни на него никакая Красная Шапочка с топором из ее живота не выскочит. Возбуждение тогда было, возбуждения с начала беременности вообще хватало, но вот последние дни что-то совсем неладно пошло, причем только на работе, черт, дома, тьфу-тьфу, прекрасно все было, прекрасно и хорошо (оп! — пошла волна по телу, когда вспомнила, как Алекси языком ведет от лобка — вверх, по куполу живота к куполам грудей, — да и где ж ты, волна, была пятнадцать минут назад, зараза такая?), но вот на съемках — невыносимо, раздражение и неприязнь, неприязнь и раздражение. Позавчера сама поставила сцену — чтобы Дион делал то, что Алекси делает и что так сильно нравится ей в последнее время: целуя губы, одной рукой, подложенной ей под голову, теребя сосок, другой зажимал бы осторожно клитор между указательным и большим пальцами и мягко перебирал бы ими, периодически прерываясь для того, чтобы погрузить пальцы в мягко сжимающееся вокруг них влагалище, подразнить и опять вернуться к влажной, скользкой предыдущей ласке. Поставили камеры, дали крупный план, через четыре минуты режиссер дал «кат» — сухое влагалище, вялый клитор, простите, ребята, так нельзя, Вупи, миленькая, я знаю, никогда до сих пор не приходилось, это, наверное, чистая физиология какая-то, с твоим состоянием связанная, ты прекрасная актриса, гиперсексуальная, возбудимая, прекрасная, я серьезно тебе говорю, ты мне верь, но на сегодня — я бы предложил любрикант, ты войди в наше положение и прости, пожалуйста, да? — и боится, бедный, сказать, что беда не в любриканте, что беда — в вымученном, лишенном всякого возбуждения бионе, который любрикантом не смажешь, конечно, — черт, черт, черт! Заперлась в туалете с сумкой — макияж в порядок привести, подкрасить смазавшийся сосок — и вдруг поняла, что слезки по щекам и двумя руками закрываю ото всех этих людей живот, как если бы в него пытались ложкой влезть. Позвонила Алекси. Он на экран вылез сонный, кулаком потер глаз, сказал: ау! — и тут уж заплакала совсем, потому что вот это, вот это и была моя эротика, а больше у меня не было эротики никакой.
Глава 90
Последние дни волосы почему-то стали дико, невыносимо мешать — все время жарко от них, и потяжелели как будто на сто килограмм, заколки постоянно выпадают, расчесывать тяжело — путаются, сбиваются, приминаются и торчат торчком, ведут себя как хотят и раздражают страшно. Сейчас пришлось косы заплести, а не сделать какую-нибудь нормальную, приличную прическу — просто потому, что косы можно на коленки положить — и уже голове легче. Видимо, просто устала, видимо, просто измоталась совсем, окончательно измоталась, нельзя так. Всю последнюю неделю, стиснув зубки, шипела сама на себя: «Афелия, делай то! Афелия, делай это!» — а казалось сперва — само все делается, на драйве, на страхе, на жажде перемен, — да, жажда перемен открылась в последние две недели, страстная и цепкая; вдруг стало раздражать все — и собственная морда на плакатиках у чилльных киосков, и собственный вызывающий гардероб, и голоса человеческие, да еще и волосы почему-то стали постоянно мешать, не держит ни одна заколка, да что такое. Устала, устала, нельзя так; за последнюю неделю вообще, кажется, ночи нормально не спала, все мерещились и являлись в полусне — то Дэн, то Вупи, то Глория, то глупый Губкин, все требовали, кричали, пугали, переходили в ночной темноте из мучительного, сквозь глухую усталость, планирования, выстраивания липкой паутины поспешных и судорожных, но — кажется — тьфу-тьфу — верных действий в не менее мучительный и усталый сон, где все продолжали требовать, кричать и пугать, но пребывая уже в совсем невыносимом абсурде, — и Афелия просыпалась еще несчастней — слабая, разбитая, больная, со стиснутыми зубками и с испариной на лбу, и только говорила себе: терпи, терпи, еще недолго. И вот, кажется, вся недолга — сейчас заканчивается, сейчас, когда уже не разрыв с прошлым наступает — о, разрыв с прошлым мы уже прошли, хватит с нас! — и делается первый шаг в будущее. И если бы не пригибали так мучительно косы и не казалось, что где-то на левом виске отвратительно и больно затянут волосок, который все не удается выщипнуть, вытянуть, ослабить, — то можно было бы сказать: счастлива, счастлива, все позади, лишь бы сейчас не сорвалось ничего — хотя чему уж тут срываться, все решено.
Наконец явился агент — Дэйв Купер, красивый мужчина, чрезмерно официальный для завтрака в «Банана паблик», но — бог весть, может, у него длинный деловой день впереди, вот и сидит он с чашкой «утреннего риса на кокосовом молоке» у мягко плюющегося фонтана в жаркой синей тройке и черном галстуке, и Афелии рядом с ним еще привольней быть в алом и желтом, струящемся и развевающемся, еще острее чувствуется начало, извините за банальность, новой жизни, легкие ее дуновения.
С места в карьер заявил: счастлив, тронут, польщен. Осторожно: а вы уже беседовали с…? Да-да, конечно, я тоже думал, что они не смогут предложить вам столько, сколько вы стоите, мисс Ковальски, но чувствовал себя обязанным спросить. А не довелось ли вам…? Да, да, мне передали, что вы беседовали с мистером Кальзотти и оговорили с ним все условия, мы с вами только доработаем детали контракта и с божьей помощью вы, мисс Ковальски, войдете, так сказать, в законный мир ванили. Законный и стерильный, хотелось сказать Афелии, законный и выхолощенный, холодный и пустой, — но говорить это было не время и не место, это перед By можно накукситься вечером, для виду и для жалостливости посетовать на холод ванильного мира, а сетовать представителю компании «Софт Адцикшн», крупнейшего члена AFA, конторке с годовым оборотом… ну, неважна цифра, но — с совершенно космическим годовым оборотом, — нет, ему не надо сетовать на недостатки ванильной-законной порноиндустрии, не стоит. Ищи меня теперь, ищи, любезный дядя, такую крышу ни тебе, дружок, ни твоему отделу целиком не проломить, и даже если бы не было в моем распоряжении бумажки про неприкосновенность и т. п. — ты бы все равно полезть ко мне не посмел.
И кроме того — есть прелесть, знаете, когда тебе почти что двадцать восемь лет и шесть из них ты отпахала, как лошадка, в полуподпольном статусе, а из этих шести два года стучала на своих же ближних, на тех, кто трудится с тобой бок о бок, лобком о лобок, — есть, знаете, немаленькая прелесть в том, чтобы вдруг, внезапно, неожиданно для всех и для себя почувствовать, что ты теперь законное такое существо, ванильная актриса класса А, что через месяц твоя мордочка будет болтаться на плакатах не подле грязных вокзальных лавочек (хотя и там, конечно, хорошо), а в супермаркетах у касс. Есть ощущение, такого, знаете, перерождения, рождения заново, из грязи — в белый свет, в почет, в достоинство, в большой законный мир, где ты на всю ванильную гигантскую индустрию одна такая будешь, природный уникум, вполне соответствующий кодексу AFA, — девочка-не-морф с роскошной золотой шевелюрой, уже и так со славой до небес — и все-таки выходящей на новую прекрасную дорогу, в другие небеса.
Закинуть косы за спину, — пускай немного потянут голову назад, а то уже и шея затекла, — с чего-то стала затекать, похоже, они и впрямь чрезмерно отросли, возможно, одолели некий критический рубеж, после которого нагрузка на шею уже становится совсем невыносимой, — и что же с ними делать? А, ладно, волосы; но в целом — прекраснейший, Афелия, момент, цени и помни; вот сейчас, пока агент лезет за карточкой, вдохни, расслабься и поздравь себя: ты сделала, ты разрулила все, ты выбралась, прикрылась, защитилась, твой дядюшка небось уже проведал про этот ход и кусает себе локти в тишине больничного покоя, — ну и хорошо; все удалось, — не верится, поди. И с Глорией бы вышло хорошо, прекрасно вышло бы — когда бы не одна деталь, лежащая на совести комочком, — но Глория не дура, черт возьми, и, видимо, поймет и извернется, а остальное — просто удалось. Ну что я за герой и молодец.
